Почему же тогда в присутствии Томми Гогана Ленин Ангруш, неожиданно для себя самого, постоянно прятал большие пальцы? Засовывал их в карманы джинсов, скрывал за глиняными пивными кружками в шапках пузырчатой пены? Все очень просто. Виной всему была расслабленная и изящная рука Томми, с паучьей ловкостью перебиравшая струны на грифе “Гибсона”. Пока шли разговоры за кухонным столом, фолк-певец не расставался с гитарой – она служила как бы продолжением его тела, и его пальцы беззвучно бренчали по струнам, даже когда рука жестикулировала, помогая ему во время разговора, или размахивала дымящейся сигаретой, или манипулировала вилкой с подцепленными спагетти. Мирьям Циммер влюбилась в единственную профессию, для которой небольшое увечье Ленни имело роковое значение, единственную, где оно расценивалось как инвалидность. Ленни, бывало, таскался за Мим на всякие вечера в кофейнях, и там однажды ему тоже протянули гитару. Он сразу же вернул ее, прекрасно понимая, на что способны его неуклюжие руки, а на что – нет.
Вот и сейчас он сидел, пряча пульсирующие большие пальцы, и наблюдал, как Томми теребит струны. Долгими вечерами ирландец создавал текучий музыкальный фон для всякого будничного разговора, превращая в непрерывный блюз почти любой ерундовый диалог, любую бессмыслицу, пропитанную винными парами. Есть хочешь? Не-а, я перехватил халявный чизбургер в “Карикатуре”, трень-трень-трень. Постой, как это можно выступать на разогреве у Ван Ронка в “Гейт-оф-Хорн” во вторник, если Ван Ронка выставили из “Гейт-оф-Хорн”, трень-трень-трень. Передай-ка мне соль, трень-трень-трень. Насколько Ленни мог судить, Томми Гоган не обладал каким-то сногсшибательным музыкальным талантом. Его длинные, необыкновенно гибкие и подвижные большие пальцы, которым была бы под силу сотня аккордов, вместо этого до бесконечности бренчали одни и те же избитые клише в “народном” духе. До-ля-минор-соль, до-ля-минор-соль. Но член-то у меня – не коротышка! – хотелось выкрикнуть Ленни. И почему от саксофонов все так не тащатся, интересно?
Две из уже пустых пузырчато-пенных кружек, что стояли сегодня вечером на столе в “Белой Лошади”, опорожнил сам Ленни. Разом выпив такое количество, какое обычно он растягивал надолго, да еще и на пустой желудок, он барахтался теперь и в пиве, и в собственных обидах, и в потной битнической атмосфере этого бара, полного гомона и уныния. Ленни уже мысленно вывел алгоритм тайного сговора, а теперь дожидался, когда сам собой выдохнется бессодержательный треп Мим и Томми с приятелями (“До завтра, ребята, смотрите не подведите меня с чеком”. Трень-трень-трень). А потом, когда наконец напротив него за поцарапанным деревянным столом осталась одна только счастливая парочка, Ленни все им и выложил. Голова Мим, лежавшая на плече у Томми, легонько подпрыгивала в такт его гитарным переборам. Похоже, эта некогда смелая девушка, пламя Саннисайда, была бы теперь рада слиться с плечом своего кумира, а своими темными волосами срастись с фальшивой акульей кожей его хулиганской куртки, которую он, несмотря на жару, носил поверх белой рубашки со свободно повязанным галстуком – вероятно, воображая себя Полом Ньюманом.
– Джон Эдгар Гувер сговорился с Вагнером и Мозесом уничтожить лигу.
– М-м… Что, прости? (Трень-трень-трень.)
– Ши – просто марионетка. И Бранч Рики тоже. ФБР спит с синдикатом, который заправляет главными лигами. Они сколотили новую команду, чтобы задушить социалистический бейсбол.
Мирьям, не отрывая головы от плеча Томми, заговорила, и ее высокий голос раздался из-под курчавой копны волос, скрывавшей от Ленни ее лицо.
– А нельзя как-то иначе – не привлекая ФБР в полном составе – объяснить, почему Ши угробил твоих “Пролетариев”?
– Они так испугались появления новой лиги, что Гувер даже поддержал “Янки”, чтобы Национальная лига вернулась на рынок. А может, у них там за кулисами произошел еще и сговор с “Янки”. Вот попомните мое слово: мы еще увидим, как прославленная деревенская команда Ши будет продавать своих лучших игроков по городским окраинам, наподобие местного филиала “Канзас-Сити-Атлетикс”.
– А что же ты не задействовал во всех этих махинациях Уиттейкера Чеймберза? Пожалуй, теперь ему немножко одиноко.
– А как насчет Франца Кафки? (Трень-трень-трень.)
– Фэ на вас обоих!
– Из него вышел бы отличный шортстоп. (Трень-трень-трень.)
– Ах ты, ирлашка необразованный! Нет чтобы выказать чуточку уважения к забавам твоей приемной родины! К тому же Кафка, по-моему, куда лучше вписался бы в правое поле – чтобы не заражать своими упадочными настроениями всю площадку. Нам еще по порции, когда освободитесь.
Последнюю фразу Ленни адресовал барменше, которая, пробираясь сквозь людской водоворот, собиралась унести их пустые стаканы на балансирующем у нее на голове подносе. Ленни срочно понадобилось новое прикрытие для больших пальцев.
Он отхлебнул, дунув на пенную шапку, поднимавшуюся над новой кружкой, и тут что-то внутри у него сломалось: как будто треснула корка льда или от утеса оторвалась скала и полетела в долину, лежащую далеко внизу. Он уже не мог вовремя поймать, задержать эту сорвавшуюся глыбу, не мог подать никаких предостерегающих знаков тем крошечным, как муравьишки, людям, которые ходили там, внизу. Он мог лишь наблюдать за тем, как эта глыба падает.
– Стоит поглядеть, как вы, неонародники, резвитесь, – и начинает казаться, будто снова тридцать шестой год на дворе.
– Неонародники? – Трень-трень, стоп. Фолк-певец был достаточно чуток и верно угадывал, если в его сторону выплескивают ушат злости, даже когда не в состоянии был расшифровать язык этой злости.
– Да-да – вы, аппалачианцы. Напыщенные крикуны. Плугоносцы. Вся ваша раздолбайская компашка, которая расцвела в период Управления общественных работ. Именно тогда левые напропалую заплясали под дудку товарища Рузвельта, и все бывшие востроглазые урбанисты, с угольным карандашом и альбомом наперевес, принялись взапуски гоняться за засаленными ковбоями! Или совать магнитофон под нос неграмотным издольщикам, которые ни на минуту не расстаются с однострунной гитарой. Партия изо всех сил искала солидарности с народом. И ваша музыка – это просто выдохшаяся карикатура на Народный фронт, жалкое воспоминание о тех годах.
Пусковой механизм – удар, спровоцировавший сход этой лавины, – сработал еще несколько часов назад, когда секретарша Ши протянула Ленни кассету с аккуратно перемотанной лентой, где была записана совершенно бесполезная тематическая песня Томми. Сейчас эта кассета лежала в портфеле у Ленни, вместе с его бухгалтерской книгой и редкими монетами, а портфель стоял тут же, у его ног, в “Белой Лошади”. Прочие постыдные воспоминания, касавшиеся сексапильной секретарши и тех мгновений, когда Ленни настолько приблизился к ней, что ощущал не только ее запах, но и шедшее от ее тела тепло, различал этот шепоток возможности, – они тоже были тщательно упакованы, утрамбованы, засолены и погребены, на манер радиоактивных веществ, где-то в глубоких недрах его памяти.
– Ого! Вот, значит, на что способна моя музыка? – отозвался Гоган. – Да я был бы даже рад, если б у меня правда получались карикатуры.
– Ну, давай тогда споем: “Соберемся у реки и утопим светлое будущее, пока оно еще в колыбели!”
– Честно говоря, я не понимаю, о чем ты.
– Конечно, не понимаешь! Откуда тебе-то понимать? Ты же у нас – ходячая реклама народной музыки, сама вечная невинность с колоском в зубах. Ты не понимаешь! Зато Мим хорошо меня понимает.
– Слишком хорошо, – сказала Мим.
– Предпочитаешь Поля Робсона? – спросил Гоган с возмутительным благодушием.
– Поль Робсон – интеллектуал, так что мой ответ: да, предпочитаю его. А также Флетчера Хендерсона и Кинга Оливера. Но не за их политические взгляды, которые мне неизвестны, а за врожденное достоинство: оно говорит о том, что мир все-таки способен стать лучше. А вот ты, наверное, предпочитаешь какого-нибудь нищего босяка из Дельты – с ним можно сколько угодно нянчиться, как с плачущим игрушечным мишкой. Кстати, я слышал, “Янки” до сих пор держат негритенка под скамейкой для запасных и трогают его “на счастье” перед игрой на призовой кубок.
– Да заткнись уже, Ленни.
С этими словами Мирьям подняла голову с плеча певца. Томми Гоган, сидевший напротив, внимательно смотрел на Ленни, по-прежнему держа пальцы на грифе гитары. Ленни, может, был и не прочь сделать ему больно, да вот только Гоган, похоже, неуязвим. Ленни запустил руку под стол и, достав из портфеля кассету, щелчком отфутболил ее. Она проехалась по столешнице между запотевшими пивными кружками.
– На, держи. Она оказалась бесполезна. Даже хуже, чем бесполезна. Сочини мне новую народную песню, когда найдет вдохновение, и назови ее “Неведение – благо”.
– Проваливай, Ленни. Ступай домой, в Куинс.
