Закончил Ичберей — головы вниз приспустили: думать стали.
Думали до тех пор, пока расплавленное золото но смылось с неба, пока не проступили первые немощно-бледные звезды.
Думал каждый по-своему, но все об одном:
«...Половину зимы пробегано от Ивашки Карнауха.., Половина оленей съедена».
Вот — сегодняшнее.
Потому и самое больное.
О сегодняшнем — первая дума.
О сегодняшнем — первая речь. [- 103 -]
Первую же из речей говорить старому Хулейке, больше всех изобиженному пустозерским воеводой.
— Так вот и есть, — горячится, брызжа слюной, Хулейко, — половина зимы потеряна... Девка моя опозорена — не отомщен позор!..
Хулейко скрипнул зубами, на ноги вскочил. Слова С языка летят, как искры из костра, — горячие:
— Сжечь острог! Собрать больше карачеев, роды Ванюты и Пурыега подбить с нами идти... Острог запалим, все добро у воеводы отымем! Ни одному стрельцу ни проходу, ни проезду не дадим по тундре! Торговых людей, промышляющих — всех зорить будем!
Сладко карачеям слушать такую речь: слаще, чем, пить горячую оленью кровь. Горят глаза, пылает злоба в сердцах у всех. Головы ходят ходуном:
— Так! Так! Так!
И человечьи взбудораженные голоса кроет собачий лай.
У одного Ичберея не горят глаза. На глаза у Ичберея веки приспущены. Не согласен с Хулейкой Ичберей...
Видят самые старшие из рода карачейского, что хмур Ичберей сидит. Спрашивают:
— Ты не согласен, Ичберей? Ты против воли отца?..
— Кто, как не твой отец, звал нас на большую войну с воеводами?
— Кто звал нас к неплатежу ясака?
— Не твой ли отец, не ты ли сам, Ичберей, — не оба ли вы брали с нас клятву на стреле?
Сыплются вопросы на Ичберея, как стрелы из луков, как стрелы, жалят вопросы в самое сердце.
И никнет голова Ичберея к коленям: дума тяжелая, как Камень-гора, давит на голову:
«Не поняли старшие из рода карачейского отца моего. Не поняли и того, о чем сам я сейчас говорил со слов отца. Что делать мне? С кем совет держать? Совет держать о том, как на другое, — на то, что впереди, -думы старших карачеев повернуть?»
Думай — не думай, а надо говорить: ждут! Оторвал голову Ичберей от колен. Начал издалека:
— Долго жил ты, Хулейко. Долго жил, много видел... Долго жил, много видел... Долго жили и вы все, [- 104 -] старшие из рода карачейского. Долго жили, много видели. Дольше всех нас жил мой отец. Дольше всех жил — больше всех видел мой отец. Видел мой отец не только то, что сегодня есть, не только то, что было вчера, не только то, что было год назад, и два назад, и сто годов назад... Видел мой отец то, что впереди нас ждать может. И он, мой отец, говорил мне, говорил всем вам: «Два человека — разве то же, что две капли воды?» А Хулейко всех русаков с воеводами уравнял. Всех русаков на смерть обрек. Спрошу у него: кто тебе, Хулейко, хлебные сухари делает? Не русские ли бабы? А нет ли у тебя — избылого, безъясачного — дружка в том же Пустозере? Не в Пустозере, так в другом русском жиле?.. И еще спрошу: все ли русаки — твои враги?
— Правда, правда: так говорил твой отец — Сундей Тайбарей, самый старший в роде нашем.
— Так говорил, — кивнул на этот раз и Ичберей головой. — А Хулейко так ли сказал?
— Гм...
— Ммм...
Приспустили головы — думают. Ичберей говорит:
— Хулейке ястреб сердце расклевал. Кровоточит сердце, на месть зовет. Справедливо зовет. Да сможет ли Хулейко добить ястреба сразу? Ведь у ястреба крылья столь упруги, а сам он столь поворотлив, что не успеет Хулейко отвернуть ему голову, а он новую рану в сердце Хулейки сделает? Как тогда?.. Не лучше ли: наперед дать ране подзатянуться, самому поокрепнуть, да ударить без промаха? Не лучше ли объединить всё роды ненецкие и пойти на остроги?
Вскинулись головы вверх. Руки выше голов взлетели (а в руках ножи):
— Без промаха!..
Легкой стала голова у Ичберея. В глазах веселыми искорками радость запоблескивала. Губы в улыбку так и ползут.
— Хочу, — говорит Ичберей, — еще слово сказать!
— Говори, говори!
— Сундей Тайбарей передал, видно, весь ум свой тебе: любо тебя слушать.
— Говори, говори, сын Сундея Тайбарея. [- 105 -]
— ...Хочу сказать такое слово... Когда видишь пять волков, а у тебя одна стрела, — будешь ли пускать стрелу в волков!
— Хо -хо-хо!.. Может ли одна стрела пять волков сразить?
— Так... Не пробить одной стрелой пяти волков. Так вы все говорите, так думаю я. Скажу еще так: вот я пришел в лес, увидел лосей стадо; лоси меня увидали; увидали меня лоси — в разные стороны побежали: полакомлюсь ли я лосиным мясом, как сперва за одним лосем в одну сторону побегу — не догоню; за другим в другую сторону побегу — не догоню? Ничего не добуду, ежели сделаю так. А буду сыт, когда за одним погонюсь до конца. Думаю, нам надо сделать так же: гоняться за одним делом. Сделаем одно, тогда за другим погонимся. Как думаете — ладно я говорю?
— Так, так!.. Ладно! Дальше сказывай!
— Дальше мало сказывать осталось. Осталось — пойти отнимать у наших поимщиков оленьи стада.
Повскакивали все с санок:
— У зарезанных нами поимщиков?!
— Кто сказал тебе, Ичберей, что у поимщиков-устьцилём есть оленьи стада?
Ичберей говорит:
— Повадки волка знаете?.. В стаде он режет столько оленей, сколько может. У оленеводов-устьцилём та же повадка, что и у волка: оленевод-устьцилём хочет удвоить, утроить... удесятерить свое стадо!.. От верных русских людей знаю: Ивашка Карнаух тем и обольстил устьцилём, что пообещал наших оленей им отдать. Так бы, думаю, и случилось, когда бы поимщики над нами верх взяли, а не мы — над ними. Как вы, старейшие в роду карачейском, думаете?
Замахал руками Хулейко. Запузырилась от злости слюна на губах его:
— За опоганение своей дочери я готов пролить реку крови тех, кто это сделал! А ты... неужели считаешь ты кровь отца своего весенней водой? Весеннюю воду пей кто хочет — вода не требует отмщения!..
— Перестань! — с хрипом выдохнул Ичберей, сжав кулаки и всем корпусом качнувшись к Хулейке. Лицо [- 106 -] у него покраснело, на шее вздулись вены, а глаза жгли Хулейку зеленоватыми молниями.
Разгоряченный Хулейко схватился за нож:
— Я старше тебя?..
Да, Ичберей непочтительно отнесся к старшему. Непочтительность к старшему — обида, смываемая только кровью. Таков обычай веков; во имя веков, в темную пасть веков должна пролиться кровь оскорбившего; смрадная пасть веков за пролитую кровь потребует новой крови; за новую еще новой, и так до тех пор, пока одна из семей не будет истреблена, во славу обычая, вплоть до последнего младенца...
Хотели ли этого Ичберей и Хулейко?
Хулейко был разъярен, как раненый волк. А ярость — враг рассудка. Ярость требует насыщения. Пищей же должна быть кровь: так требует обычай. И Хулейко бросается на Ичберея с ножом в руке, с пеной на губах:
— И-и-и-и-ыххх!..
Ичберей тоже разъярен. И у него, как у Хулейки, ярость затемнила глаза, как оленья шкура, закрывающая вход, затемняет дневной свет в чуме. Он тоже выхватывает нож из ножен...
Секунда — ножи скрестились...
Лязгнула сталь...
Блеснули искры...
И — переломленный пополам — выпал нож из рук Хулейки!
И ни из руки, ни из головы, ни из груди Хулейки не капнуло ни одной капли крови. Случайность? Нет!..
Ичберей — сын Сундея. А Сундей говаривал сыну: «Обычай разит правого и неправого».
Ичберей вспомнил эти слова, когда ярость затемнила ему глаза. Но остановиться он уже не мог: блеск ножа Хулейки резал ему глаза, да и свой нож уже был обнажен. Оставалось проявить верх искусства в драке па ножах: вышибить нож из рук врага, не ранив его, и тогда уж попытаться обойти обычай — обмануть богов, которые следят за выполнением законов старины.
Но трудно, ах как трудно остановить занесенную [- 107 -] руку над обезоруженным врагом! В груди еще бушует ярость, в глазах мельтешится, как столб комаров, кровавый туман, и рука камнем обрушивается на врага...
Животный страх заставил Хулейку взвизгнуть, броситься в сторону.
Визг ввинтился в уши Ичберея, и кровавый туман уплыл от глаз, сознание прояснилось.
Не останавливая летящей руки, он с размаху воткнул нож в ножны с такой силой, что ножны распались на половины.
— Конец битве! — крикнул он, гордо вскинув голову. — В жизни, в смерти Хулейки я властен! Только я не хочу проливать кровь Хулейки! Э-э-эй! Зачем бежишь? Моя стрела догонит тебя, да я не хочу этого. Э-э-эй, Хулейко! Вернись! Тут много старших из рода карачейского: пусть судят они нас с тобой. Моя вина — я оскорбил тебя. Твоя вина — ты дух отца моего оскорбил. Ты и я — оба мы вину несем перед богами...
Первые слова плохо понимал Хулейко. Зато хорошо понял, что стрела догонит, и остановился. Ичберей продолжал:
— Моя вина требует крови. Твоя вина тоже требует крови. Мы обнажили ножи, хотели смыть обиды кровью. Боги, знать, не захотели, чтобы пролилась твоя или моя кровь! Как думаешь, что делать нам? Я думаю так: пусть старшие обсудят дело. Они все видели.
