Щука вальяжно восседал на подоконнике, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке «Рибок», рядом сидел Никита и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.
– Ну, что будем прописываться? – ехидно хмыкнул Щука.
– Попробуй, – вызывающе ответил Комар.
– Не сокращайся, – Щука вскочил с подоконника. – Комар, мы тебя сегодня трогать не будем, – Щука гаденько рассмеялся, и в развалку подошел вплотную ко мне. – Ты же у нас крутой, а вот с твоим малохольным хромым дружком, – Щука возбужденно потер ладони, в его голосе еще отчетливее прозвучало недоброе веселье, – мы потешимся.
Мое сердце забилось у самого горла. Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученных ударов, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:
– Сейчас прольется чья-то кровь…, – и все вокруг, как помешанные ржали, один только Никита смотрел на все безучастным взглядом.
– Щука, не трогай друга, – дико завопил Комар. – Накостыляй мне, но Аристарха не трогай.
– Поздно Комар, – наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. – Хочешь спасти друга, – Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое. – Оближи мой кроссовок, и я не трону твоего Сильвера, слово пацана?!
– Комар, – собственный голос показался мне придавленным. – Мы потом ему отомстим!
– Заткнись, хромоножка!
Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:
– Постирай их, пожалуйста, – смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.
– Щука, – вмешался, молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Никита. – Оставь пацанов!
– Что ты сказал, Никитон? – Щука застыл от изумления на месте. – Я, что-то не врубился?!
– Что слышал, – спокойно повторил Никита.
– Срань господня, – взорвался Щука, недовольно глядя на друга. – Никитон, меня твоя доброта начинает бесить, В туалете с напряжением наблюдали за спором друзей, никто не заметил, как открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.
– Что здесь происходит?
На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.
– Щукин, – раздался ледяной голос Большого Лелика. – Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки, – лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. – Отпусти пацанов, – повелительно скомандовал Большой Лелик и никто не осмелился его ослушаться.
Воспитатель подошел ко мне.
– Как ты, Аристарх? – спросил он заботливо.
Трудно было, после всего происшедшего, сразу вернуться в нормальное состояние.
– Стандартно, – ответил я приглушенно.
– Хорошо, – Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. – Командор хренов, – задыхаясь, выдавил Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. – Забыл как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! – голос Лелика зазвучал еще резче.
Щука покраснел, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.
– Еще раз увижу между вами разборку, – воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови. – Не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда Командор на себя! – Щукин, стиснув зубы, молчал. – Комаров, – Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. – Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, – в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. – Марш всем по комнатам.
Все молча разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.
Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.
– Пошли, – неожиданно проговорил Комар, и рывком вскочил с кровати.
– Куда?
– К Щуке, – коротко отрезал Валерка. – Если не сейчас, то уже никогда.
– Что ты собираешься делать? – в горле у меня пересохло.
– Увидишь!
По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот, и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.
– Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, – хладнокровно произнес Комар. – Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, – глаза Валерки лихорадочно блестели. – Для меня это санаторий, усек!
Щука моргал перепуганными глазами.
– Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет!
Щука вынуждено кивнул головой. Мы молча ушли из спальни, Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.
– Он нам этого не простит? – резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.
– Да, – согласился Комар, – но теперь он знает, что мы бесбашенные, можем за себя постоять.
Ночные сумерки тем временем обняли небо, покой снизошел на землю, звезды, беспрестанно переговаривающие между собой, смолкли, как птицы на закате. Утром небо прояснилось, стало светло-опаловым, ударил легкий морозец, и, проснувшись, обитатели увидели кружева инея, за окнами падали крупные хлопья снега.
После завтрака ветер притих, и даже несмело выглянуло солнце. Обитатели Клюшки толпились в вестибюле, во дворе царила беспорядочная суета: старшаки скучковавшись пошли к гаражу покурить, малышня безудержно бегала по двору с визгом, играя в снежки, воспитатели отдавали последние наставления. Все ждали Железную Марго.
Щука с пренебрежением, посмотрел на Каблука, одетого в чумовую куртку без единой пуговицы, и в этот момент массивные парадные двери открылись, во двор вышла старший воспитатель.
– Рулим на каторгу? – в слух произнес Никита. – Железная Марго выползла, с ней связываться – себе дороже.
– Да, рулим! – согласился Щука. – Железную Марго боялся бы сам Флинт, – все засмеялись, им нравилась эта фраза, сравнивающая Марго с великим пиратом Флинтом из «Острова сокровищ» Стивенсона.
День потянулся по заведенному порядку.
Ночью Клюшка заснула в пьяном угаре, правильнее сказать, в самогонном угаре. Чапа, один из санитаров Клюшки, узрел, как воспитатель Сединина в огороде тайком от мужа закопала бутыль самогона. Он сразу доложил о стратегической находке Командору. Щука не сразу поверил в такую удачу. После отбоя драгоценная бутыль была раскопана и употреблена. Вместе с обитателями на халяву самогонки напился даже и дед Матвей. Было грустно и смешно видеть пьяную Клюшку. Чапа от Щуки получил пачку «Примы» и повышение. Теперь он стал старшим санитаром на железнодорожном вокзале. Санитарами на Клюшке называли всех обитателей, которые по приказу Щуки промышляли попрошайничеством, мелким воровством, собиранием бычков в урнах. Все собранное за день санитарами стекалось к Щуке. Он, как Командор, распределял, кому, что дать, что заныкать, что пустить в оборот.
Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.
Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.
Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в тоже время умела завладеть нашим вниманием и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она зачумлено ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживания, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопе пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, не крашеные, глаза карие.
