подождать. Она гневается, но слушает. День, когда Мараму перестанет за тебя заступаться, станет для тебя самым чёрным днём, поверь. А теперь уходи, да впредь подумай дважды, прежде чем нести мне сплетни!
— Ты лжёшь! — закричала Нуру, вскочив на ноги. — Зачем ему?.. Я не верю!
— Я лгу? Убирайся! — задыхаясь от гнева, воскликнула Шелковинка и указала на дверь.
Нуру убежала к себе, спряталась, как зверь в норе, свернулась в комок на циновке. Она слышала девичьи голоса, но не вышла, и на кухню не спустилась. В дверь стучали, но когда она после долгих сомнений открыла, то нашла лишь кружку молока и миску каши из грубого зерна, а кто принёс, разглядеть не успела. Ни голоса, ни шагов — только пакари бежал с другого конца коридора, топоча по глиняному полу, и так спешил, что его заносило.
Увидев, что Нуру берёт миску, Мшума завизжал и упал, запнувшись одной лапой о другую. Нуру ахнула, но зверь тут же забарахтался и вскочил, будто ничего не случилось, и кинулся к ней, задрав голый хвост. Жидкая белая кисть на конце заломилась, развеваясь.
— Чего тебе? — спросила Нуру, ещё отыскивая взглядом, кто принёс еду. — Иди к хозяину!
Пакари затоптался вокруг, наступил ей на ногу жёсткими пальцами и с тонким визгом привстал. Его манила каша.
— Что ж, — согласилась Нуру, — заходи. Всё равно есть не хочется.
Она прикрыла дверь и поставила миску на пол. Мшума сунулся в кашу, глотая жадно, роняя комья. Миска, гремя, двинулась по полу.
— Разобьёшь! — воскликнула Нуру, подставив ногу.
Пакари закружился, оттолкнул её боком, визжа, и повёл миску в другую сторону. Нуру дождалась, пока он упрётся в стену, и присела на постель, сжимая кружку в руках.
— Что мне делать? — спросила она. — Я дурной человек. Великий Гончар плохо слепил меня… или есть что-то, что мы лепим сами? Может, мне некого винить. До этого дня я много себя жалела. Никогда, никогда не было мне так стыдно! Вот, слушай…
Глотнув из кружки, она продолжила:
— Думала, не сужу прежде времени, и не любила сплетниц. Как вышло, что я сама такая? Может, мне просто не с кем было сплетничать прежде? Я даже себя не понимаю, Мшума, где мне понять других!
Пакари ответил визгом. Стоя к ней спиной, он торопливо глотал кашу, и хвост его ходил из стороны в сторону.
— Знаешь, чего я хотела, когда жила дома? — спросила Нуру. — Богатства! Носить бусы и кольца, и дорогие наряды, как этот, что висит на стене. Скажи, я правда хотела этого, или только завидовала, что бусы и наряды есть у других? Видно, это не одно и то же…
Миска загремела. Мшума вылизал остатки и пошёл, принюхиваясь, собирать с пола то, что уронил. Нижняя губа пакари была коротка, оттого он клонил голову вбок, помогая себе лапой, и иногда, блестя глазами, взглядывал на Нуру: не кинется ли она подбирать крупицы и не съест ли прежде, чем он успеет? Его манила и кружка.
— У меня был друг, — сказала Нуру. — Я всё ждала от него помощи и лишь теперь подумала, что помощь, может, нужна ему самому. Я привела его в мир, о котором он ничего больше не знает. Что с ним будет?.. Хочешь молока?
Мшума поводил носом-пятаком, рыжим от глиняной пыли, завизжал и попятился: не любил молоко. Он чихнул раз, другой и полез на постель. Нуру собрала с его морды налипшие крупицы и отняла одеяло, хоть пакари за него цеплялся.
Мшума вздохнул и упал на бок, вытянув лапы. Нуру провела рукой по жёсткой спине, почесала живот, поросший длинным светлым волосом. Пакари довольно хрюкнул, толкнулся носом в её бедро, пошевелил ушами и, прикрыв глаза, скоро заснул. Он сопел, иногда перебирая лапами, а Нуру поглаживала его и думала о своём.
— И зачем твоему хозяину мне помогать? — спросила она негромко. — Зачем?.. Он говорил, не смог пройти мимо, когда ты умирал. Понимаешь? Пакари добывают лишь однажды, и когда выбираешь, нужно думать только, ладная ли выйдет камба.
Мшума потянулся во сне, подставив живот под ласковые пальцы, и замер, раскрыв рот.
— Уф! А он позаботился, чтоб ты мог набивать брюхо кашей и лежать на чужих постелях. И меня он тоже пожалел. Только ты понимаешь добро — вот, наелся и благодарен, для тебя всё просто, — а я…
Уйдя в свои мысли, Нуру примолкла. Мшума спал, сопя и похрюкивая, а она сидела рядом, пока в дверь не постучали.
— Выходить будешь, нет? — донёсся сварливый голос. — Воду тебе оставили… Чего я должна подниматься? То вино за неё разноси, то ходи, зови, бей старые ноги на лестнице. Имара велела напомнить, чтобы днём комнаты были пусты, так уходи прочь!
Пакари забарахтался, перебирая лапами в воздухе. Нуру толкнула его в бок, помогая встать, и он заспешил к двери, заскрёбся, но тут вспомнил о миске. Бросившись к ней, убедился, что миска пуста, и опять запросился наружу.
— Тише! — прошептала Нуру. — Сейчас я открою.
Она дождалась, пока шаги и причитания смолкнут вдали, выпустила зверя и сама выскользнула за дверь. Мшума пошёл своей дорогой, а Нуру сбежала по лестнице, озираясь и таясь.
Комнату для мытья устроили внизу, и путь в неё лежал через сад, как на беду, сейчас не пустой. Там смеялись девушки, и летели, звеня, их голоса. За листвой, где тень гуще всего, мелькали белые наряды. Слышалась песня, но вайата молчала: значит, Мараму не вышел.
Нуру помедлила, выгадывая путь у стены. Пригнувшись, она пробралась через кусты перца, отделённые от дорожек тростниковой оградой. Только бы не поглядели! Светлое платье видно издалека.
Ей показалось, смех стал громче. Торопясь, Нуру сломала куст, вывернула колышек, но постаралась воткнуть на место. Руки её тряслись. Не узнала бы Имара!
Воды ей оставили на дне, только протереться. Вода лишь едва покрывала измятые стебли душистых трав — их клали для запаха — и сама, настоявшись, пахла густо и пряно. Что ж, и то хорошо. Могли не оставить вовсе. Работник привозил бочку с утра и таскал вёдра: для мытья, и для сада, и для кухни. Ради Имары, может, он пошёл бы к реке и в этот жаркий час, а ради Нуру точно не стал бы.
Она заперлась, хотя в комнате, выложенной камнем, тут же стало душно, и, завернув стебли в грубую тряпицу и макая её в ведро, тщательно протёрлась. Мозоли уже сходили с рук, но старые шрамы остались. И новые: вот она бежала через ущелье, не глядя под ноги, вот
