И храбро бросился на остальных
Преследователей, стоявших сзади.
От натиска могучего такого
Они тотчас же в ужасе бежали.
Так стая быстрых рыбок, летним утром
Скользящая в прозрачной глубине
В запрудах и прудах близ Камелота
Над собственною тенью на песке,
Едва лишь человек на берегу
При ярком солнце приподнимет руку,
Вмиг плавники блестящие уносит
За островки зеленые в цвету.
Да, испугавшись одного лишь взмаха,
Умчались собутыльники Лиморса,
Оставив графа прямо на дороге.
Таков итог закономерный дружбы,
Которая вином лишь скреплена!
Как солнце в бурю, улыбался принц,
Взгляд не сводя с коней, принадлежавших
Двум павшим. Позабыв своих хозяев,
Вслед за бегущими скакали кони.
«Конь в точности таков, как человек, —
Он усмехнулся. – Так же честен в дружбе!
Вон как летят, копытами звеня!
А я, мне кажется, всегда был честен,
Всегда платил конями и оружьем.
Я не могу ни воровать, ни грабить,
Ни нищенствовать. Ну так что, теперь
Возлюбленного твоего разденем?
Достанет духу твоему коню
Везти его доспехи? Что нам делать?
Поститься иль обедать? Нет? Тогда
Ты, Энид, честная моя жена,
Молись о том, чтоб встретились в дороге
Нам люди графа Дурма. Ведь я тоже
Еще хочу быть честным». Так сказал он.
Она взглянула грустно на поводья
И, не сказав ни слова, в путь пустилась.
Но как порой бывает с человеком,
Которого ждала в родном краю
Ужасная потеря, только он
Не знал о том и лишь, когда вернулся,
Узнал, и эта страшная потеря
Так сильно тронула его, что он
Едва не умер, так и с принцем было,
Который ранен будучи в бою
Приятелем Лиморса, истекал
Под панцирем – для глаз невидно – кровью
И все ж об этом не сказал жене,
Ибо едва ли понимал он, что с ним.
Но вот глаза его вдруг потускнели,
И шлем качнулся. И на повороте
Крутом дороги принц свалился молча
С коня. По счастию, на мягкий дерн.
И услыхала Энид звук паденья,[116]
И, побелев, к супругу поскакала.
И, спешившись, застежки на его
Доспехах расстегнула, не давая
Трястись рукам и слезы лить глазам,
Пока не отыскала рану принца.
Тогда девица сорвала с чела
Поблекшее – из шелка – покрывало,
Открывшись жгучим солнечным лучам,
И страшную перевязала рану,
Жизнь истощавшую ее супругу.
Затем, все сделав, что было возможно,
Она присела отдохнуть. И тут
Вдруг ощутила пустоту такую,
Что прямо на дороге зарыдала.
И много мимо ехало людей,
Но ни один не поглядел на Энид.
Здесь, в царстве беззакония и смут,
Рыдавшая над павшим мужем дева
Проезжих так же сильно волновала,
Как летний дождь. Один, приняв Герейнта
За жертву графа Дурма, не посмел
Явить к бедняге жалости опасной,
Другой, в доспехах, пролетел, как птица,
Спеша с посланием к бандиту-графу.
Полусвистя и полунапевая
Дурную песню, он запорошил
Глаза ей пылью. А еще один,
Стремясь от графской злобы скрыться прежде,
Чем догнала его стрела, такую
От страха поднял за собою пыль,
Что конь девицы вдруг, заржав, рванулся
И скрылся в рощице неподалеку.
Но принцев конь и глазом не повел:
Он горевал, подобно человеку.
А в самый полдень увидал ее
Граф Дурм, гигант с лицом широкоскулым
И рыжей клочковатой бородой
(Он, ехавший с отрядом в сотню копий,
Выискивал добычу хищным взглядом),
И поскакал к ней, закричав громово,
Как кораблю далекому кричат:
«Что, умер он?» – «Нет, нет, мой муж не умер! —
Она ему ответила поспешно. —
Не скажете ли вашим добрым людям,
Чтоб отнесли его из пекла в тень?
Я знаю, точно знаю: он – не умер!»
Тогда сказал граф Дурм: «Коль он не мертв,
Что ж слезы льешь о нем ты? Вот дитя!
А если мертв, тогда ты просто – дура:
Рыдания его не оживят.
Мертв или нет, но лик пригожий свой
Ты портишь бесполезными слезами!
А так как все ж пригожа ты… Эй, вы!
Поднять его и отнести в наш замок!
Коль будет жить, его в отряд мы примем,
А нет, так на земле земли довольно
Для погребенья… И коня возьмите.
Отличный конь!»
Сказав так, ускакал он.
А двое здоровенных копьеносцев,
Которым приказал он, подошли,
Ворча, как пес ворчит, когда боится,
Что кость его любимую утащат
Озорники-мальчишки из деревни,
И потому на кость кладет он лапу,
И скалит зубы, и ворчит. Да, так вот
Разбойники ворчали, испугавшись,
Что не получат из-за мертвеца
Положенную им обоим долю
В том утреннем набеге. Все ж они
Перетащили принца на носилки,
Которые всегда с собою брали
Для тех, кто мог быть ранен при налете,
Щит принца подложили под него
И отнесли его в безлюдный замок.
(Конь преданный сам следовал за ним.)
Там, в зале, на дубовую скамью
Тяжелые носилки опустили,
Затем ушли, спеша догнать своих
Дружков, которым больше повезло,
И проклиная все: и мертвеца,
И без толку потраченное время,
И графа, и самих себя, и Энид.
Они могли бы – и с успехом тем же —
Ее хвалить. Она была глуха
Ко всем благословеньям и проклятьям:
Она жила теперь одним Герейнтом.
И долго, многие часы, она
У изголовья мужа просидела,
Поддерживая голову его,
И гладя руки бледные его,
И говоря с ним до тех пор, пока
Он не очнулся и не увидал,
Что рядом с ним сидит его жена,
Поддерживая голову его,
И гладя руки слабые его,
И говоря с ним… А когда ему
Упали слезы теплые на лоб,
Вдруг понял он: «Она по мне рыдает!»
Но продолжал он притворяться мертвым,
Крича в душе: «Она по мне рыдает!»,
Чтоб испытать ее в последний раз.
Когда стемнело, возвратился в замок
Гигант-граф Дурм с добычей, а за ним
Толпой ввалились в замок копьеносцы.
Они швырнули на пол тьму мешков
Звенящих, копья в сторону сложили
И сняли шлемы. Вскоре стайка женщин,
Чьи широко раскрытые глаза
Глядели с вызовом, но и с испугом,
Впорхнула в зал в одеждах разноцветных
И с копьеносцами смешалась. Граф
Несильно стукнул по столу ножом
И приказал подать вина и мяса.
И слуги целых боровов внесли
И четверть бычьей туши. Зал огромный
Весь запахом жаркого пропитался.
Рассевшись, все, не говоря ни слова,
Набросились на вина и еду,
И ели, словно лошади в конюшне.
Но Энид, погруженная в себя,
Не замечала этой шумной своры.
Когда граф Дурм, наевшись наконец,
Обвел глазами зал, то обнаружил
В самом углу печальную девицу.
И сразу вспомнил и ее саму,
И плач ее, и, ощутив внезапно
К ней тяготение, вскочил вдруг с места
И молвил: «Ешь! Я в жизни не встречал
Такой девицы бледной. Что за черт!
Меня ты злишь рыданьями своими!
Ешь! И прийди в себя! Твой муж – счастливчик!
Когда умру, кто обо мне заплачет?
Очаровательная госпожа,
С тех пор, как я свой первый сделал вздох,
Ни разу я не видывал лилеи,
Тебе подобной. Кабы твоим щечкам
Чуть-чуть добавить краски, ни одна бы
Из дам моих достойна не была
Надеть твой башмачок взамен перчатки.
Послушай, коли мне ты покоришься,
То сделаю, чего еще не делал:
С тобою разделю свое я графство!
И будем мы, как голубь и голубка,
В одном гнезде, и буду я носить
Тебе со всех полей окрестных корм:
Здесь все кругом моей подвластны воле!»
Вот что сказал он. Дюжий копьеносец
Даже застыл с едою за щекой
И посмотрел на графа с изумленьем.
А те, в чьи души вполз во время оно
Коварный змий[117], как червь в листву сухую
Вползает, обращая ее в землю,
Одна другой шипмя шипели в уши
Такое, что нельзя и повторить!
Ах, женщины, точнее, что осталось
От этих добрых, ласковых созданий!
Как им хотелось лучшую унизить
И графу в этом деле пособить!
Как Энид ненавидели они
За то, что та, на них не обращая
Вниманья и не поднимая глаз,
Ответила: «Да будьте ж милосердны!
Он очень плох. Позвольте быть мне с ним».
Она столь тихо это прошептала,
Что граф не все слова ее расслышал,
И потому он, как большой владыка,
Себе позволил быть великодушным,
Приняв ее ответ за благодарность,
И молвил: «Ладно! Ешь и будь довольна.
Теперь тебя считаю я своею».
Сказала кротко Энид: «Как могу я
Довольной быть, покуда мой супруг
Не встанет и не взглянет на меня?»
Верзила-граф тотчас в ответ ей бросил:
«Ну, это говорит в тебе усталость,
Опустошенность и сентиментальность,
И больше ничего…» И вдруг ее
Схватил он, силой усадил за стол
И, подтолкнув к ней блюдо, гаркнул: «Ешь!»
«Нет, нет! – она сказала, рассердившись. —
Я до тех пор не буду есть, пока
Не встанет он и не поест со мною».
«Тогда должна ты выпить, – он ответил,
