И Вася подвел меня к человеку совершенно неопределенных лет, в очках, с гладкой прической и пробором, в светлом костюме. Мы сели рядом в том зале, где столы образовали букву П.
Выпили по рюмке водки, закусили зернистой икрой и осетриной. Надо было о чем-ни-будь поговорить.
— Вы переводили Аксенова? — спросил я для начала беседы.
— Да, — учтиво ответил японец, — с великим удовольствием. Две книги: «Звездный билет» и «Апельсины из Марокко».
— Давно вы занимаетесь русской литературой?
— Я окончил русское отделение университета в Токио. Тогда же начал переводить.
— Разрешите узнать, кого вы переводили, кроме Аксенова.
— Я переводил Льва Толстого.
— А что именно?
— Я перевел самое полное собрание сочинений графа Толстого, 96 томов.
— Вы, наверное, шутите!
— Нет, совсем не шучу. Но я перевел еще собрание сочинений Достоевского, 28 томов. Восемь томов Писемского, шесть — Гончарова, и много отдельных произведений.
— Это невозможно, — заволновался я и налил своему соседу еще одну рюмку водки.
— Почему невозможно? — невозмутимо заметил японец. — Вы сейчас убедитесь сами, что я ничего не преувеличиваю.
В. Аксенов и В. Высоцкий.
Карманных калькуляторов еще не было. Японец взял салфетку, вынул дорогое автоматическое перо «Монблан» и написал столбик каких-то цифр. Потом объяснил мне.
— Я окончил университет 52 года тому назад. Я работаю каждый день. Очень редко покидаю свой дом. Но я учел мои путешествия — ввел особый коэффициент. Выходных дней у меня в году два — день рождения моей жены и день рождения императора. Моя норма 6 страниц переводного текста в день. Да, после окончания университета дней двадцать или двадцать пять я болел. Эти дни я тоже учел. Теперь я все это перемножу, — сказал японец и склонился над листком.
Все-таки мне казалось, что он меня разыгрывает, и я снова разволновался. Пока я выпивал и закусывал, японец справился со своей математической задачей, он подчеркнул результат двойной чертой. Как только я увидел эту невероятную цифру, я понял, что переводчик из Японии прав, что он нисколько не преувеличивает. Мне хотелось поцеловать ему руку, но я сдержался. Я высмотрел в конце стола еще полную икорницу и поставил ее перед японцем.
В. Высоцкий.
Когда я отлыниваю от работы, или обстоятельства отрывают меня от письменного стола, или я куда-нибудь уезжаю, я вспоминаю этого человека. Я вспоминаю столбик цифр, которые он перемножил.
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД
Я точно знаю по своему дневнику, что это было в 1976 году — всего три года как я переехал в Москву и странным образом попал в приятели к Евгению Александровичу Евтушенко. Отношения эти, тянувшиеся лет пять, являются и сейчас для меня загадкой. Что связывало самого знаменитого поэта страны, одного из героев мировых сенсаций со скромным литератором, которому оставалось еще восемь лет ожидания до выхода первой книги его стихов? «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!»
И вот утром 13 января мне позвонил Евтушенко и сказал, что он мчится на своей «Волге» к моему дому. Через двадцать минут он прибыл. В машине он объяснил, что сегодня самый таинственный, мистический и праздничный день года — Старый Новый год.
— Я придумал, как его отметить, и уже заказал столик в Доме литераторов, ты должен быть там в одиннадцать вечера, на месте я тебе объясню, что к чему.
В одиннадцать я явился. Во втором холле под лестницей был накрыт банкетный помост, составленный из пяти столиков. Евтушенко был уже на месте, как всегда выделяясь среди окружающих невообразимым одеянием. Но гораздо больше розового с люрексом костюма Евтушенко меня поразили приглашенные им гости. Это были только женщины числом 19. Вместе с нами двоими составлялась цифра 21 — пресловутое «очко», и оно имело, видимо, символическое значение.
Евтушенко отвел меня в сторону и несколько высокопарно и даже метафорически изложил свою идею.
— Эти женщины дарили меня любовью в прошедшем году. Я решил устроить им праздник. Ты будешь тамадой.
— Но, позволь, я же их совсем не знаю. Впрочем, нет, одну знаю.
Дело в том, что направо от Евтушенко за столом помещалась одна из самых знаменитых балерин страны.
— Я тебе помогу, — сказал Евгений Александрович, — мы пойдем по профессиональному признаку. Я буду называть имя и профессию гостьи, обращаться к тебе «алаверды», а ты будешь связывать ее внешность и профессию в общий узор в смысле любовного предназначения.
Я и моя власть. Е. Евтушенко. 70-е годы.
Это мне показалось забавным, и я согласился.
Часы пробили половину двенадцатого, официанты бросились к нашему столу открывать шампанское. Первый тост сказал хозяин стола о том, что прошедший год был годом любви, причем любви разнообразной и профессиональной. И тут он назвал имя балерины, и я воздал дань искусству классического танца. Но следующая женщина оказалась по профессии водолазом, и тут уже мне было труднее, но кое-как я выкрутился. Далее подряд шли две стюардессы, что было совсем легко. Страшный удар поджидал меня на пятом тосте, эта дама работала на Центральном рынке рубщицей мясных туш. Не помню, что я лепетал по этому поводу. Была еще дрессировщица белых мышей из «Уголка Дурова», была женщина — книжный график, была также женщина-капитан баскетбольной команды завода «Серп и молот» (рост 195 сантиметров), была женщина-жокей с ипподрома, сидела там и мать-одиночка, пришедшая с младенцем, которого не с кем было оставить — Евтушенко договорился с руководительницей бюро обслуживания Союза писателей, чтобы она посидела с младенцем у себя в кабинете. Не было только законной супруги поэта.
Тосту к десятому я привык к своей задаче: тема «Профессия и любовь» развивалась мною одновременно философски, практически и как бы в техническом разрезе. Что именно каждая профессия может дать как платонической так и не платонической любви. Но девятнадцать тостов — это все-таки многовато, и к трем часам утра я порядочно утомился. К моему удивлению утомленный вид был и у практически всегда неутомимого Евтушенко. Но я неплохо знал эту поэтическую натуру — просто ему уже надоело. Идея была реализована, надо было двигаться дальше. Он встал, он поднял бокал, он обратился сразу к девятнадцати своим дамам: «Я хочу выпить еще за одну профессию — за дело поэта, оно невозможно без любви, во-первых, любви всенародной, во-вторых, и это главное, без любви личной, индивидуальной. А теперь примите от меня маленькие староновогодние сувениры». С этими словами он поставил на стол изящную лайковую сумку. Из нее он достал девятнадцать маленьких коробочек, в каждой лежало колечко с небольшим, я бы сказал скромным, изумрудом. Изумруд — волшебный, магический камень. Он приносит мир и покой душе, он благоприятствует добрым чувствам и, прежде всего, благодарности.
И это проявилось немедленно, как только женщины надели кольца. Но это уже было без Евтушенко, ибо он с балериной быстро шагал к выходу.
Самое удивительное, что приключения этой волшебной ночи только начинались.
— Поедем теперь в противоположное место, — предложил мне Евтушенко.
Он не стал ничего объяснять. Внезапно сказал: «Заедем по дороге за твоими стихами». Забежав домой, я взял папку, и машина двинулась куда-то в сторону Университета.
Адреса не помню, помню только фасад невероятной престижности. Дверь открыла вышколенная горничная и приняла наши пальто. Мы прошли в огромную комнату, схожую с конференц-залом. Посреди комнаты стоял круглый стол (второй такой же я видел в Ливадийском дворце в Крыму, где проходила когда-то Ялтинская конференция). Компания за столом была невелика — человек десять. Угощение было довольно скромным: стояла серебряная ваза с фруктами, две килограммовые банки зернистой икры, сливочное масло и дюжина «Вдовы Клико». Хозяин определился сразу — я увидел перед собой живого Германа Геринга — рейхсмаршала гитлеровской Германии, наци номер два. Сходство было невероятное. Правда, на нем была пронзительная розовая рубаха из цельного вологодского кружева. Когда Евтушенко назвал его «Толей», я догадался, что это Анатолий Софронов — главный редактор «Огонька» и, кажется, член ЦК правящей партии. Балерина и я были представлены. Встречено наше появление было благосклонно.
— Мы собираемся вместе в Австралию, и вот надо договориться о деталях, — шепнул мне Евтушенко.
В этом доме тосты произносил хозяин. Причем ответное «алаверды» звучало тотчас. Здесь тоже было чему удивляться, направо от Софронова сидел по закону контраста сухопарый, почти двухметровый человек с серебряно-седым «бобриком», в черной пасторской «тройке». Это оказался миллионер-коннозаводчик из уже упоминавшейся Австралии. Софронов выпил за его русское приобретение — орловского рысака-двухлетку с причудливым именем «Племянник океана». В голове моей шумело от выпитого, и я сдуру подумал, что это, возможно, морской конь, но чтобы не осрамиться, выяснять этого не стал.
