МУРАВЬЕВО
Хотите дочь мою просватать Дуню?А я за тоКредитными билетами отслюнюВам тысяч сто;А вот пока вам мой портрет на память,Приязни в знак.Я не успел его еще обрамите, —Примите так!
А. К. Толстой
Туда, туда, где апельсины зреют.
И.-В. Гете
На «Жигулях», ведомых женской ручкой,мы въехали в ночное Муравьевеи осветили фарами снега.Стоял хозяин дома на порогесвоей избушки в девятнадцать комнат,был стол накрыт, кипел на кухне чай!О, этот дом был знаменит изрядно,его построили в годах пятидесятыхна сталинские премии, к немуприрезали гектаров десять леса,два прудика, речушку и запруду,и окружили каменной стеной,и заперли калитку на засов,спустив с цепи кавказскую овчарку.И вот он был открыт — великий дом!Его хозяин — подлинный хозяин, —Лауреат, вельможа и писатель,годами пребывал в любимой Ялтес женой, секретарем и кошкой Азой.А здесь вот, в Муравьеве, сын егосвой правил бал; а старшая сестрадавным-давно жила в Канадес детьми и мужем, критиком кино.Был стол накрыт, кипел на кухне чай.Приехало нас трое: Вова Раков,водительница наша Виолетта(ошибочка годов тридцатых, нынезовется просто Ветой). Ну, и я.Хозяина же звали Александром,по кличке Саня, Саня Шевардин.Ему пошел двадцать девятый годик,он выучил пятнадцать языков,издал ученых книг четыре штукии докторскую ересь написал.(Хотя не защитил еще, а впрочем,уж верьте — непременно защитит).Я знал его давно, и был он чем-тонесимпатичен мне и симпатичен;перемешалось в нем то родовое,отцовское, с каким-то новым стилем,уже мне недоступным, — это страшныйпровал в десяток летМеж мной и Саней. А впрочем,больше я его любил.Вот мы уселись, выпили чайкус вареньями такими и сякими,с цветочным медом, пряником, ватрушкой,все было в этом доме, но хозяинмолодой не пил вина, и было поздноватоего искать в поселке Муравьево,тем более что постная девица,лет двадцати, уродка и очкарик(она вела Шевардина хозяйство),нам объяснила, что вина не можетбыть в этом доме: Александр не пьет.Но я-то знал, что это дом особый,я двадцать лет бывал у них в гостяхи кое-что соображал.И я предположил: вино лежитв каком-то тайнике. Но только где?Тут подали салат и эскалопы,и экономка вежливо сказала:«Оставьте эскалоп и две ватрушки,еще приедет Леночка Кускова». —«Какая еще Леночка Кускова?А кто она?» — «Она? Она — поэт». —«А ваше мненье, Александр?» — «Мое?Она — поэт. Но больше секретаршамоя; обширнейшая переписка,корреспонденты разных континентов,архивы, связи, — все это она» —«А кроме этого?» — «А кроме — так,студентка на третьем курсегде-то на вечернеми машинистка фирмы „Интурист“». —«Ну, ладно. Бог с ней,все-таки так поздно. Как доберется?» —«Ходят электрички до двух часов». —«А можно ли чаек подразогреть?» —«Не только можно, нужно».Я вышел в сад. Под северною чашейнебес, где, как сказал поэт,нет ничего совсем и не бывает,стоял прекрасный, строевой, сосновыйяпонским лаком отливавший лес,в нем что-то копошилось, верно, белки,и мартовские звезды крупной сольюрассыпались, и от залива шелсоленый дух Атлантики и жизни. И где-топел Высоцкий на Магнитке.И было хорошо. Но где вино?И тут я увидал — в калитку входитвысокая фигурочка в дубленкес авоськами и сумками. «Ах, вот,приехала. Привет тебе, Кускова». —«А вы тот самый?» — «Да, тот самый я». —«Хотите выпить?» — «Очень, очень, очень.Но мы вина, увы, не захватили.Оно есть в доме? За все ответственностьберу я на себя». — «Не знаю, тут немалоесть секретов Шевардиных.И я не знаю где». —«А есть ли здесь чердак?» — «Чердак?Конечно. По задней лестнице наверх.Там будет люк с кольцом. Откиньте и влезайте». —«Попробую. Идите в дом, Елена.А то под этим белофинским небомвы слишком соблазнительны». —«А вы уж что-то больно скоры на забавы» —«Ну-ну, идите». И она ушла.Я люк откинул, снял ботинки, чтобыменя не услыхали те, внизу.И чиркнул спичкой. Боже! Боже правый!Какие сундуки, сто чемоданов,Рояль без ножек, битое трюмо,Лопаты, грабли, скаты старой «Волги»,не то, не то, портрет вождя работыГерасимова, чуть ли не авторскоеповторенье, портрет Хрущева —фото в толстой раме,портрет какой-то дамы в полушубке,ушанке со звездой и с автоматомчерез плечо — за нею саквояж.Попробуем — не поддается!Что ж, подсунем ключ.И повернем, как фомкой. Ух!Открывается. Ну, разве я не прав?!Четырнадцать бутылок «Еревана» —все это куплено давно, когда бутылкатакого коньяка еще была доступна,теперь цена ей сорок пять рублей!Ну, сколько взять? Четыре для начала.И я, тихонько на носки ступая,спускаюсь вниз с бутылками,усердно держа их за утонченные горла,и прячу в гардеробе под пальто.А в комнатах уже неразбериха:Скучает Виолетта, Вова Раковгрызет мизинец — старая привычкапрославленного кинодраматурга,плейбоя и истерика. Кусковадожевывает жадно эскалоп,ватрушки ест и запивает чаем.Я объясняю им по одному тихонечко,что нынче происходит.Выходим погулять. В моей дохеза пазухой бутылки.Под муравьевским небом «Ереван»прекраснее мальвазии Шекспира,прекраснее бургундского Раблеи лучше булгаковской белоголовки.Он греет, он наяривает в жилах,и мартовская ночь так широка,и светят окна шевардинской дачи,и нам пора обратно. Третий час.А утро все же утро: и работа,И Ленинград, и множество забот.Нас четверо: домохозяйка Сании сам он не пошли гулять, — они должнывычитывать всю эту ночь работу:«Старофранцузский суффикс „эн“,его значение, закат и возрожденье».И вот четыре допиты бутылки,за час прогулки мы совсем пьяны.У Виолетты десять лет романс Вовулей Раковым, они ушли впереди говорят на собственном наречьезапутавшихся старых побратимовлюбви и дружбы, — верно, есть у нихо чем поговорить. А я с Кусковойцелуюсь под ущербною луной на голубойзаснеженной поляне под елями и соснами.Она так молода, ей двадцать два, мне сорок.Распахиваю жалкую ееплешиво-самодельную дубленку —целую плечи, шею, грудь, животпод трикотажной кофточкой. Тепло,и «Ереван» свое свершает дело, и такнеспешно падает снежок с еловых лап,и все еще Высоцкий поет, что Лондон,Вена и Париж открыты, но ему туда не надо.И я считаю: прав певец, куда, зачемв такую ночь, когда у нас поля заснеженныев тихом Муравьеве. Я говорю ей:«Лена! Девятнадцать на даче комнат,где-нибудь для нас найдется тожеуголок укромный». — «Нет, не могу!Не здесь! У нас роман с Шевардиным,и он меня прогонит». — «Он не узнает,девятнадцать комнат, в них можно затеряться». —«Не могу!» — «Эй, вы куда пропали?» —Виолетта аукает, и мы идем домой.Сияют окна. Александр не спит.Домохозяйка зверски правит гранки.Трезвонит телефон. «Алло, Париж?» —и чешет Александр по-европейски.Потом он вызывает Монреаль,потом зачем-то Мюнхен и Варшаву…Боже, Боже мой! Десятка полтора годков назад,когда студентом, другом той сестры,что сгинула в Канаде, я ходилвот в этот дом, когда его хозяин-лауреатвещал под простоквашу о судьбах той литературы,где творили Толстой, и Достоевский, и Леонтьев,когда хозяин этой дачи щедро делился с наминовостями съездов и пленумов СП…Да я бы душу отдал Люциферу в заклади на пари, что нет, не может быть вот этойночи. Пора в постели. Раков с Виолеттойзакрылись на веранде, я иду в пустуюспальню — две таблетки снотворного —— не спится.А телефон Шевардина звонит, звонит,звонит.И чьи-то беглые шаги по коридору,я выхожу: Кускова в полосатой пижамеАлександра после ванны идет в постель,туда к Шевардину. Теперь попалась!..Опять звонит какой-то Авиньон,сестра, возможно; это к ней, сюда,на эту дачу двадцать лет назадприехал я. Теперь и спать охота,подействовало. Все, конец, провал.
На кухне завтрак. Вова, Виолетта ужеуехали куда-то дальше, в Выборг,средневековый шведский городок.Сам Шевардин с домохозяйкой будутспать до двенадцати. Кускова естикру, остаток паюсной, засохшейв старой банке. Я ем сосиски.Ну, пошли, пошли. На электричкедесять-двадцать в город мы отбываем.Но пока спешим по волглому, расслоенномуснегу поселка Муравьево. Облакарасходятся, и свежим солнцем мартапокрыто все. Поселок Муравьево,едва дымясь, едва перевернувшисьна левый бок, свой начинает день.И пробегает лыжник в алой форме,уж слишком как-то профессиональнобежит он — очевидный чемпион.Куда же он, куда? Дахин, дахин,Туда, туда, где апельсины зреют.
1976
НЕ ПОСЯГНЕМ НА ТАЙНУ
