Слева от хозяина сидела дама с диадемой, украшавшей сильно прореженную голову. Это оказалась итальянская графиня очень древней и очень известной фамилии. Герцоги и папы передали ей свои священные гены. Она приехала в Россию поохотиться на лосей и медведей. По тому, как она держала бокал то в левой, то в правой руке, было абсолютно ясно, что она стреляет по-македонски, без промаха.
Была за столом и великая народная певица. Вместо ответного тоста она спела, вступив без предисловия: «Издалека долго, течет река Волга». От могучего всесильного голоса дрожали подвески необъятной хрустальной люстры и резонировали бокалы на столе.
Около меня оказался худрук провинциального театра. Как я понял, у себя в театре он поставил все пьесы Софронова. Все без исключения. В ответном тосте он упомянул Софокла, Эсхила, Бен Джонсона и Марло. О Шекспире он почему-то не сказал ни слова. Эту цепочку он логически довел до Анатолия Софронова.
Были за столом еще два сотрудника «Огонька», о коих было сказано кратко. Они тоже ответных тостов не затянули: назвали своего шефа «великим поэтом», «ведущим драматургом», «гениальным редактором» и «отцом родным».
Настала наша очередь. Софронов объявил Евтушенко «всечеловечески прогрессивным поэтом», «Бруклинским и одновременно Кузнецким мостом», связывающим Восток и Запад, «создателем новой русской рифмы» и «покорителем пространства». Евтушенко отметил заслуги Софронова в возведении донской темы в русской литературе на следующую ступень после Шолохова.
В тосте по поводу балерины Софронов воспользовался онегинской строфой, трактующей танцевальную тему. Балерина встала в пятую позицию и поклонилась. Я ожидал тридцати двух фуэте, но она обладала врожденным тактом.
Дошла очередь до меня. Тут оказалось, что Евтушенко уже успел передать Софронову папку с моими стихами. Софронов поступил очень толково. Он открыл папку и прочел вслух первое же стихотворение. Слава Богу, в нем было только четыре строфы.
— Напечатайте его в «Огоньке»! — закричал Евтушенко. — Надо помочь Евгению, а то ленинградские ретрограды не дают ему ходу.
— Может быть, может быть, мне лично эти стихи нравятся, — мягко сказал Софронов, — только не в «Огоньке», это журнал другого профиля.
И он вернул мне папку, а балерина в утешение густо намазала мне бутерброд зернистой икрой.
Тем временем первые лучи рассвета пробились через кружевные шторы. Узор на них был тот же, что и на рубашке домовладельца. Мы распрощались. Мне показалось, что прочие гости и не думают уходить. Певица стала грозно исполнять знаменитую военную песню «Шумел сурово брянский лес». Я знал, что автор этих слов — Софронов. Уже стоя, Евтушенко синхронно перевел текст на английский, вставляя, где надо, и итальянские термины. Наконец, мы втроем вышли на лестничную клетку. И тут Евгений Александрович сказал удивительную фразу. Он ткнул указательным пальцем в дверь Софронова и произнес: «Всюду жизнь!»
И я еще раз понял, что если человек талантлив, то он талантлив во всем, пока талант его не покинул.
ШНИЦЕЛЬ ПО-МИНИСТЕРСКИ
Дату этого события я могу припомнить совершенно точно. Я получил диплом инженера в Ленинграде и уехал в Москву заниматься литературными делами. В Москве вместе с приятелем мы снимали сарайчик в Серебряном бору. Целыми днями мы мотались по московским редакциям и в обеденный час разыскивали какую-нибудь столовку подешевле. И однажды нам это надоело. Все столовки да столовки — убожество! И мы решили пообедать в кафе «Националь». Так началась целая «национальная» эпоха.
Что такое было кафе «Националь» в 50–60-е годы — это особая тема и об этом в другой раз. Да мы еще и не знали ничего, когда вошли в эти заветные двери первого дома на Тверской. Мы уселись за столик, официантка приняла заказ, и мы стали ждать. И тут же мы увидели, что ждать не надо. На нашем столе стояла тарелка с замечательным куском курятины, это был шницель из отбивной куриной грудки, называвшейся тогда «шницель по-министерски», а вообще, испокон века известный как котлета «де-воляй». Его, видимо, кто-то не доел, уголок был отрезан, а так все, в том числе исключительный гарнир, находилось на месте. Не пропадать же такому добру — без слов мы поняли друг друга. Я разрезал «де-воляй» на приблизительно равные части, и через минуту его не стало. Обед в «Национале» начинался чудесно. И вдруг я понял, что мы погибаем. Я это не столько понял, сколько инстинктивно почувствовал. По проходу шел в нашем направлении упитанный джентльмен, шел не торопясь, раскланиваясь со знакомыми. Я тут же догадался, что это именно его шницель был нами съеден, он отлучился от столика, оставив недоеденный «де-воляй» и тем самым спровоцировал нас. Он медленно, но неотвратимо приближался к столику. Он был в десяти метрах от нас. Сколько нужно времени, чтобы пройти десять метров? За эти небольшие секунды я решил проблему. У меня в ногах стоял коленкоровый портфель с накладной застежкой, я распахнул его, положил туда пустую тарелку и захлопнул застежку. Следы преступления были скрыты. Теперь пусть докажут, что мы съели чужой шницель.
Упитанный джентльмен подошел к нашему столику, то есть скорее к своему собственному столу. Он учтиво поздоровался с нами, удивленно поглядел он перед собой, помялся, закурил, наконец спросил:
— Тут стояла моя тарелка, вы не знаете, куда она девалась?
Мой приятель, большой мастер интонаций, ответил после минутной паузы, причем в этой паузе был оттенок холодной презрительности.
— Простите, мы не следим за чужими тарелками, впрочем, может быть, унесла официантка.
Обладатель шницеля был подавлен этим ответом, больше своего «де-воляя» он не разыскивал.
Вместе с нашим заказом ему принесли кофе, он его поспешно проглотил и расплатился.
А мы приступили к первому в нашей жизни скромному обеду в «Национале». Но кроме крабового салата, бульона с яйцом и пожарских котлет был в этот день в «Национале» и еще один притягательный момент. Мы сразу увидели, что за соседним столиком сидит Юрий Карлович Олеша. Был он в одиночестве, может быть, кого-нибудь ждал. Когда мы уже допивали свой «кафе-гляссе», я встретился с ним взглядом и почему-то понял, что он видел и разгадал нашу проделку. Он печально-понимающе улыбнулся. Я сообразил, что момент упускать нельзя. Я поднялся, подошел к нему и представился.
— Поэт? — спросил он.
Я согласно промолчал.
— Посидите со мной, — сказал Олеша, — вашего приятеля позовите тоже.
У нас были кое-какие деньги. Мы спросили, может быть заказать коньяку. Водки в «Национале» не держали. Олеша сделал сдерживающий жест. Он задал несколько вопросов — кто мы? откуда? что делаем в Москве? Мы что-то объяснили. Он довольно сбивчиво стал рассуждать о том, что гении рождаются в провинции, а умирают в столице. Но в общем, я не очень помню, о чем он говорил в тот первый раз. Просто передо мною сидел автор «Зависти», «Лиомпы», «Строгого юноши». Какая разница, о чем он говорит! Да и зачем ему метать бисер перед двумя случайными ленинградскими мальчиками.
— Давайте, мы хоть кофе закажем, — сказал мой приятель.
— Почему только кофе, — вдруг неожиданно оживился Олеша, — мы закажем «Боржоми», кофе и мороженое. Он помедлил и виноватым голосом сказал:
— Ребята, только скажите ясно и честно, бутылку коньяка заказать можете?
Мы могли, мы очень этого хотели. У Олеши была своя официантка Муся. Она все доставила за пять минут.
— Муся, — вдруг сказал Олеша, — коньяк пока не открывай.
И совсем уж виновато посмотрел на нас.
Официантка отошла от столика. Мы молчали. Олеша пожевал губами, поковырял спичкой в зубах. Чувствовалось, что ему надо нам что-то объяснить.
— Ребята, ничего страшного, коньяку мы еще выпьем, а сегодня мне очень нужна эта бутылка.
Мы согласно закивали. О чем речь! Все в порядке. Но, видимо, Олеша чего-то недоговаривал и его это раздражало. Он отпил кофе и заговорил снова.
— Я могу объяснить, в чем дело. Вы ведь из Петербурга, поэты, должны меня понять. Сегодня день рождения Катаева, — он придвинул к себе мороженое и не стал продолжать. Он понял, что мы знаем, как он связан с Катаевым. — Да, день рождения, — повторил Олеша, сделал маленькую паузу и добавил: — И он меня не пригласил.
А потом уже быстро и внятно объяснил нам: — Но я приду к нему на день рождения, я хочу прийти, не выгонит же он меня, тут нет сомнения, до такой достоевщины он не дойдет. Но не могу же я прийти пустым, вот я и принесу вашу бутылку.
Мы ничего не сказали в ответ, все было так понятно, но Олешу мучило что-то еще. Он опять помолчал, допил кофе.
— Как вы думаете, молодые люди, кто лучше пишет, я или Катаев?
Я ответил честно — так думал тогда, так же думаю и сегодня, хоть я считаю Катаева замечательным художником, выдающимся пластиком слова:
