– Ну, ладно, – вздохнул Эрик. – Теперь о другом с тобой говорить будем.
– О чем еще? – насторожилась бабка. – Али еще кто от тебя ребеночка ждет?
– Дерзишь, старая? – усмехнулся Эрик. – Нет, не в том дело. Вот, ежели, я из похода не вернусь, что делать станете? Ты об этом думала?
– А что о том думать? Думать о хорошем надо.
– Ведь матери моей все мое добро достанется, понимаешь? А что тогда с Лаурой станет? А с ребенком?
– Так ведь ты хозяин, ты и думай, а я уж приказания исполнять стану.
– Я решил отпустить Лауру на свободу, – сказал Эрик. – То есть она и так вольна делать, что ей вздумается, но коли со мной что случится, моя мать первая вспомнит о том, что Лаура невольница. Выправил я на нее грамоту, да, кстати, и на Плишку тоже. Хранится она у княжьего ключника – человека надежного.
– Ой, не бабье это дело, – ответила бабка. – Что ты, родимый, Плишке об этом не скажешь? Он, чай, получше меня во всем этом разобраться сможет.
– Плишка сейчас сам не свой от счастья, ему любые наказы сейчас без толку давать, – рассмеялся Эрик. – Вот, ежели, случится со мной что, ты все ему и расскажешь. Поняла?
– Поняла, как не понять, – ответила старуха со вздохом. – Только ты о худом-то не думай, а то еще, чего доброго, беду сам накличешь.
– Еще насчет моей сестры, я тебе не сказал, – вспомнил Эрик. – Мать ее хочет замуж выдать, за боярина Хвата.
– Это не тот ли старикан пузатый, что по зиме к нам в дом приходил? – охнула Преслава.
– Он самый, – ответил Эрик. – Я сестре много добра в приданое отписал, но лишь с условием, что она выйдет замуж, за кого пожелает.
– Виданное ли это дело, – начала протестовать бабка, – чтоб девка сама свою судьбу решала!
– Ну, не видели до сих пор, теперь увидят, – решительно сказал Эрик. – Да ты на свою внучку погляди!
– Ахти, хозяин, – ответила старуха, – мы-то простые люди, незнатные. Ну, да воля твоя. Оно, может так и лучше. При богатстве таком девка пусть живет всласть.
На том и разошлись.
ГЛАВА 19
И вот снова бьются о борта лодий прозрачные Днепровские воды. Плывет караван, да только не за мирной торговой, а за грозной славой воинской.
Исчезали, таяли в голубой дымке ветрила киевских лодий – то князь Владимир вел свое войско к Корсуни. Тихо было на лодиях. Старые вои и зеленые юнцы, как один, смотрели в туманную даль. О чем думали они в эту минуту, о чем жалели, на что надеялись? Князь шел добывать с боем новую веру для себя и своего народа. Немало воев поляжет в этой битве, немало ранено будет. Ну, так что ж, такова служба, такова судьба воина – направлять стопы свои, куда велит князь, и гибнуть по его указке. Живым же – почет и слава, да и прибыль немалая.
Корсунь – град торговый, богатый. Налетали на него в былые времена дикие народы, хазары да печенеги, грабили и разоряли, но недостало им сил разорить город до основания. Поднимался он из праха и становился краше прежнего. Жители города во всех пристанях морских торговали и оттого купались в изобилии. Будет там пожива тем, кто в живых останется!
На рассвете высадились вои из лодий и встали на расстоянии полета стрелы от города. Выслан был гонец со стрелой черной. «Иду на вы!» – оповещал сей знак по древнему обычаю русов. Крепко надеялся князь Владимир, что, приняв этот знак, сдадутся греки, дрогнут перед мощью русских воев. Велел он послу сказать, что предлагает русский князь сдаться грекам без боя, а за то обещает вреда и разрушения не чинить.
Но издревле привязанные к вольности не сдались горожане.
Брань и насмешки полились с городских стен, и побледнел от оскорбленной гордости князь.
– Да будет так! – сурово сказал князь своим воеводам. – Возьмем град копьем! Беритесь за оружие!
И ударили в стены города пороки, натянулись воловьи жилы на самострелах. Со страшным ревом полетели в стены города сотни острейших камней.
Натянули тетивы лучники, многие тысячи стрел – яблонных, камышовых – просвистели в воздухе. Под прикрытием тысячи жал выступили вперед мечники, одетые в броню и бросились на стены. Бесстрашно спускались они во рвы, приставляли лестницы, и, помогая друг другу, вонзая в стены железные крюки, карабкались на стену.
Но осажденные тоже запаслись стрелами и более даже страшным при осаде оружием – бочками с горячей смолой и кипятком. Туго пришлось воинам князя Владимира, когда полился огненный вар на головы и плечи, посыпались стрелы и камни из пращей!
Ни одному вою русскому не удалось подняться на стену. Да и если б и поднялся кто, так что же? Там блестели угрожающие мечи. Легче легкого смахнуть голову с плеч воину, у которого заняты обе руки!
Великий урон нанесла осажденным первая атака. Многие пали от стрел, но новые вои вырастали словно из тел павших, и не преуменьшалось войско. Даже пороки не помогли Владимиру – никто не мог близко подойти к проломам, а по ту сторону стены против них в сей же момент нарастал земляной вал.
Великий крик стоял над полем. То были предсмертные вопли и вскрики раненых, и боевые, полные веселой злобы кличи. Целый день продолжался кровавый бой, и лишь с закатом Владимир дал приказ отойти от стен города.
Эрик был в самой гуще боя. Полный боевого азарта, он стрелял из лука, потом выхватил меч и ринулся на стену. Что было дальше – не помнил, опьяненный кровавым вином войны. Увидел себя лишь в синих весенних сумерках, на холме, рядом с князем.
– Что ж, воевода, – тихо сказал Владимир. – Не осилили мы взять град копьем. Как ты посудишь – повторить ли натиск, или начать осаду.
Молчал Эрик, еле стоял на ногах. Но князь ждал ответа, и Эрик сказал, превозмогая себя:
– Велишь в бой – и в бой пойдем. Но, князь, устали воины и много их полегло. Кабы встать вокруг города станом – выкурили бы мы греков, как пчелиный рой.
– Дело говоришь, – промолвил князь задумчиво. – Будет так, начнем осаду.
По древнему обычаю ратного искусства приказал Владимир сыпать земляной вал против стен непокорного города и выставить стражу. Ни птица, ни зверь не должны выбраться из осажденного града.
– Пусть подъедят припасы, – толковал Эрик неопытным воям. – А там сами сдадутся, образумятся.
Шли дни, но не сдавался город. Привычны были горожане к осадам – немало в этих краях рыскало любителей легкой наживы, и, зная это, много лет не давали они скудеть съестным припасам. А тут еще стали примечать вои Владимира – земляной вал пред стеной становится с каждым днем приметно ниже. Подновят его за день – ан утром смотрят, он опять тот же, да как бы не ниже стал!
Проходя по лагерю услышал Эрик разговор воев у костра. Один говорил, а прочие внимали ему с величайшим почтением.
– ... и видел я ночью, братья – спустился с небес светлый луч, а в нем – человек, ликом прекрасный, в белом плаще, но окровавлен был плащ и босые ноги также в крови. Он спустился на самый вал, что мы насыпали, ходил по нему босыми ногами, и где он ступал, там таяла земля, как лед под лучами жаркого солнца. С великим трепетом смотрел я на него и узнал Господа моего, Иисуса Христа. А он, внимание к себе услышав, обернулся ко мне и головой качал с великой укоризной...
Неслышно отошел Эрик от костра и бросился искать князя.
Отыскав же, поведал, что слышал сейчас. Владимир кивнул:
– Опоздал ты с докладом, воевода. Знаю я, что мои вои думают. Средь них много уже крещеных, и считают они неподобным воевать с братьями по вере, потому слабеет ратный дух в войске. Много я думал об этом. Чуда нет в том, что земля из-под стены исчезала: просто греки вырыли подкоп и перетаскивают по ночам землю в город. Но то, что слава о чуде пошла – худо. А теперь ступай, отдохни. Завтра решим мы... – а что «решим», не сказал, замолчал, склонив голову на грудь.
А поутру вострубили трубы, призывая всех воев слушать княжеское слово. Стоял Владимир на холме, как это было в день первой битвы.
– Я... – начал он, но словно бы что-то перехватило ему горло, и он замолчал. Справившись с собой, заговорил снова: – Я, ваш князь, даю обет пред вами, моими воинами, пред всей Русью. Ведомо мне, что многие из вас, презрев идолов, обратились в христианство. Так вот: буде суждено мне сей город взять – буду я с вами, и сам крещусь, и окрещу всю землю русскую!
Гул пронесся над многотысячной толпой, но тут же раздался неподалеку одиночный выкрик:
– Смотрите, стрела летит!
Она именно летела, эта стрела – не свистела, как молния, в воздухе, не разила огненным острием, но медленно приближалась к толпе воев. И стало видно всем, что отягощена стрела невеликим куском пергамента.
Расступились вои, дав стреле место упасть и долго смотрели на нее.
– Дайте ее мне, – сказал князь.
Некоторое время никто не мог с места двинуться, но наконец старый воин с пышными седыми усами поднял стрелу и подал ее князю.
Перегнувшись через плечо Владимира, прочел Эрик нацарапанные на пергаменте греческие слова.
«На востоке от тебя колодезь, перекрой его и перейми у града воду».
