Вот почему два последних дня Миллер не вылезал из машины Гольдринга и пользовался малейыей возможностью, чтобы дать понять лейтенанту, как высоко он ценит его энергию и способности.
Сегодня Миллер и Гольдринг вернулись после двух часов дня. Офицеры уже пообедали, и в казино незачем было заходить. Но они не жалели, что пропустили время обеда,есть не хотелось. Утомленные ездой, измученные и изнуренные жарой, они решили просто посидеть в летнем кафе и выпить по стакану холодного секта.*
* Старое яблочное вино.
Но и прохладный напиток не освежил Миллера. Внутри у него все кипело. Теперь он больше, чем когда-либо, напоминал ищейку, которая злится и нервничает, потеряв след.
- Неужели мы с вами, барон, так ничего и не найдем?- жаловался Миллер.Мне сегодня стыдно будет даже подойти к телефону. Ну что я скажу?
- Два человека не могут исчезнуть бесследно, след, хоть маленький, но обязательно есть. А раз он есть, мы его найдем,- успокоил Генрих - Вот немного спадет жара, отдохнем и снова поедем. Может быть, на сей раз фортуна поможет нам.
- Будем надеяться.
Миллер поднялся и распрощался со своим спутником, условившись встретиться позднее.
Генрих остался у стола под тентом.
Прохожих на улице было мало в это время, все прятались в тень. Поэтому знакомая фигура Моники сразу привлекла внимание Генриха. Девушка шла по противоположной стороне улицы, о чем-то оживленно разговаривая, с высоким худощавым французом лет тридцати. Он вел Монику под руку и рассказывал ей, очевидно, что-то очень веселое. Француз все время морщил длинный нос, по временам разражался смехом, заглядывая девушке в глаза. Неприятное чувство зависти кольнуло Генриха в сердце.
Генрих отвернулся, чтобы не видеть ни Моники, ни ее веселого знакомого, и встретился с внимательным, устремленным на него взглядом пожилого француза, сидевшего чуть наискосок, за третьим от входа столиком. Он не отрывал от Генриха черных, напоминавших два тусклых стеклышка глаз, глядел, не мигая, уголки его плотно сжатого рта подергивались.
К столику, за которым сидел француз, подошла официантка, и он на минуту, пока расплачивался, отвел взгляд в сторону. Но лишь на какую-то минуту. Потом его глаза снова впились в Генриха.
Заинтересованный поведением и гримасами этого чудака, Генрих тоже несколько раз внимательно взглянул на него. Убедившись, что немецкий офицер заметил его, француз быстро оглянулся, словно проверяя, не следит ли кто за ним, вынул из кармана конверт, положил на стол и постучал по нему пальцем, давая понять офицеру, что конверт предназначен для него. Еще раз оглянувшись, француз вышел.
"Снова провокация!" - промелькнуло в голове Генриха
Положив деньги на стол, он тоже поднялся и, медленно Пройдя мимо столика, у которого сидел француз, незаметно взял конверт и спрятал его за борт мундира.
Усталость сразу исчезла. Вновь Генрих ощутил то напряжение, которое заставляет мозг работать быстро, с максимальной четкостью.
Две минуты спустя он уже был у себя в комнате. Приказав Курту, сидевшему в передней, не беспокоить его, Генрих плотно закрыл дверь и вынул конверт. Он был совершенно чистый, ни адреса, ни какой-либо пометки. Повертев конверт в руках, Генрих осторожно надрезал его с краю. На пол упал маленький вчетверо сложенный листок. То, что Генрих прочитал, безмерно поразило и взволновало его,
Письмо было написано плохим немецким языком, но четким, почти каллиграфическим почерком. Неизвестный корреспондент писал: "Я француз, но я предан вам, немцам, искренно, всей душой. И поэтому считаю своим долгом помочь в одном деле. Я еще не знаю, кому именно отдам это письмо, и поэтому пишу, ни к кому не обращаясь. Прийти в штаб я не могу. Местные жители уже подозревают, что я симпатизирую немцам, и если убедятся, что я помогаю вам, то маки убьют меня. Я написал письмо, чтобы при случае вручить его немецкому офицеру, а он уже передаст кому следует.
Я знаю, что несколько дней вы разыскиваете двух пойманных маки офицеров. Вы их не нашли и не найдете, если я не помогу вам. Оба офицера убиты, тела их закопаны у одинокого дуба, которыи стоит на восток от того места, где вы нашли машину. В убийство офицеров принимали участие четверо маки. Двоих из них я знаю. Это Жорж Марот и Пьер Гортран, из села Понтемафре. Двое других мне неизвестны, но мог бы опознать. Я думаю, чго если вы арестуете названных, то сумеете узнать от них, кто те двое, которых я не знаю. Я готов вам служить всегда, когда вам потребуется моя помощь. Но никогда не вызывайте меня к себе - это смерть для меня. Придумайте какой-либо иной способ, скажем, арестуйте меня, а после беседы - выпустите. У меня есть еще кое-какие сведения, которые вам, безусловно, будут интересны. Надеюсь на достойное вознаграждение за услугу. Мой адрес: село Потерн, Жюльен Левек".
Даты на письме не было. Генрих задумался.
Что что? Письмо добровольного пособника гестапо или провокация? Если провокация, то она еще более неуклюжа, чем та, что была в Шамбери. Зачем письмо надо было вручать в кафе, где всегда могли оказаться нежеланные свидетели? Разве во время первой проверки он не выдержал испытания? Нет, скорее это напоминает обычный донос. Но почему же тогда этот мерзавец незаметно не подбросил письма, когда они сидели вдвоем с Миллером. Тогда этот тип был бы совершенно уверен, что письмо его станет известно немецкому командованию.
А если все-таки провокация? Допустим, он спрячет это письмо... Тогда его могут обвинить в том, что он сделал это сознательно, снова начнут проверять, докапываться и, возможно, узнают, кто скрывается под именем барона фон Гольдринга. Нет, так рисковать он не может. Надо найти выход. Но какой? Отдать письмо Эверсу, от которого оно, безусловно, попадет к Миллеру? Это значит приговорить к расстрелу минимум двух французских патриотов. Предупредить партизан? Но как? Нет, надо все сделать иначе. Письмо он должен передать генералу, только...
- Курт,- позвал Генрих денщика.- Позови сейчас мадемуазель Монику и скажи, что я свободен. Когда она придет сюда, пойди в штаб и спроси у дежурного, нет ли мне письма. Оттуда позвони мне. Понял?
- Так точно. Будет выполнено.
Курт вышел.
Еще раз прочитав письмо, Генрих осторожно согнул его так, чтобы фраза "в убийстве офицеров принимали участие четыре партизана", была наверху согнутого листочка и ее легко можно было прочесть. Теперь остается положить этот смятый листок на стол против кресла, в котором всегда сидит Моника.
- Ой, как вы накурили!- недовольно поморщилась Моника, войдя в комнату.
- А вы курильщиков не любите?
- Тех, кто не знает меры.
Моника подошла к окну и распахнула его настежь.
- А он знает меру?
- Кто это он?
- Ну, тот, кого я видел сегодня на улице вместе с вами.Такой худощавый, высокий и, кажется, очень веселый.
- А-а, эго вы видели меня с...- Моника прикусила губу и замолчала.
- Вы боитесь назвать его имя?
- Просто оно вам ничего не скажет. И совсем это не "он". А один мой очень хороший друг...
- А вы меня когда-нибудь познакомите с вашими друзьями?- Генрих как-то особенно пытливо взглянул на девушку.
- Если вы это заслужите,- многозначительно ответила Моника.
- О, тогда я сегодня же постараюсь найти такую возможность.- Тоже подчеркивая каждое слово, произнес Генрих.- Договорились?
- Договорились. А теперь давайте возьмемся за словари.
Моника села в кресло. Генрих отошел в глубь комнаты, словно за сигаретами, которые лежали на тумбочке у кровати, и искоса наблюдал за девушкой. По тому, как напряглась вся ее фигура и неподвижно застыла чуть вытянутая вперед голова, он понял, что фраза из письма прочитана.
"Что-то долго не звонит Курт",- подумал Генрих, и именно в эту минуту прозвучал телефонный звонок. Моника вздрогнула. Генрих взял трубку:
- Слушаю... Да... Сейчас буду.
- Мадемуазель, прошу прощения,- извинился Генрих.- Мне нужно буквально на пять минут зайти в штаб. Подождите меня здесь, чтобы я вас не разыскивал. Ладно?
- Хорошо, только не задерживайтесь,- охотно согласилась Моника.
Выходя, Генрих заметил, что лицо девушки стало бледным, взволнованным.
Генрих и Курт вернулись вместе, и не через пять минут, а через десять.
Моники в комнате не было. На словаре лежала коротенькая записка: "Пять минут прошло, и я могу уйти. Невежливо заставлять девушку ждать. Особенно, когда ее ждут веселые друзья. Я вас, возможно, когда-нибудь познакомлю с ними".
Генрих изорвал записку в мелкие клочки.
- Курт, пойди к хозяйке, попроси горячий утюг и скажи мадемуазель, что я прошу прощения за опоздание и жду ее.
Курт вернулся немедленно. Утюг он принес, но Моники не нашел. Мадам Тарваль сказала, что у дочери от дыма разболелась голова и она поехала покататься.
То, что Моника прочитала письмо, было очевидно. Листок был сложен совсем не так, как это сделал Генрих, И лежал совсем не там, где раньше. Да и записка была красноречива. Как умно написала ее Моника. Ни к чему нельзя придраться, а вместе с тем каждое слово так многозначительно... Друг поймет, а враг не догадается... И даже подписи не поставила, конспиратор.