class="p1">При виде последних брюки стали патологоанатому тесны, а металлическая ширинка стала причинять нешуточную боль.
Через пару минут перед глазами возникла родная хрущёвка, но успокаиваться было ещё рано. Затормозив перед подъездом, Маркус выскочил из машины и вбежал в подъезд. Дверь открыта настежь, хотя обычно её закрывают.
«Господи, только не это! Неужели всё кончено?!»
Остановившись в нерешительности перед панелью с кнопкой вызова лифта, Маркус, подавляя желание бежать сломя голову, прокрался к лестнице. Ступая как можно тише, он начал медленно подниматься на свой двенадцатый этаж. Ему пришлось разрываться между необходимостью смотреть под ноги, следить за дверями на минуемых лестничных площадках, задирать голову в поисках засады на верхних этажах и прислушиваться. Липкий пот бежал по спине, одежда становилась тяжёлой и мокрой до отвращения. Ладонь скользила по перилам. В глазах щипало. Кажется, ещё немного, и сердце не выдержит.
«Боже, помоги мне!»
Никто не поджидал медика на лестничной клетке, но опасность всё ещё могла таиться внутри. Продолжая красться, Маркус внимательно рассматривал дверь своей квартиры на предмет чего-то необычного. И прислушивался, нет ли кого внутри. Изо всех сил напрягая память, зрение и слух, Маркус так и не смог обнаружить никаких следов взлома или иных признаков проникновения.
«Мне нечего противопоставить профессионалам. Выхода нет!»
Трясущиеся руки вставили ключ в замочную скважину. Поворот. Щелчок. Ещё поворот. Ещё щелчок. Ключ покидает скважину. Теперь – надавить на ручку.
«Господи, спаси-помилуй!»
Мир будто замер в тишине.
Часть 4. Многоликость свободы
Вчерашний день не принёс Максиму ничего хорошего. Весь остаток вечера, оставшийся после больницы, прошёл в размышлениях о давно минувшем детстве.
Хотя в наше время детство длится достаточно долго. Почти как у хоббитов.
Утром больница встретила Максима фальшивой улыбкой доктора Емельянова.
– Марины сегодня не будет, поэтому ты…
(«Идёшь домой»?)
… идёшь со мной, – Док повёл студента в подсобку и указал на шкаф. – Значит, здесь лежат шмотки… этого, как его… ну, которого мы вчера подобрали… Симеона, вот! Часа через два выгреби всё оттуда и отнеси ему в палату.
– А он что, уже, того… всё?
«А как же история болезни? А как же лечение? Мы ведь даже не знаем, кто он такой!»
– Выпускаем его, – поймав на себе полный недоумения взгляд, Емельянов добавил: – Не бери в голову, это та ещё история. Я бы не…
Внезапный приступ головной боли прервал врача. Держась за голову и скрипя зубами, Док начал нетерпеливо отмахиваться от Максима. Растерявшийся интерн замер, но скоро понял, чего от него хотят, и оставил куратора в одиночестве. Уже в коридоре студент краем глаза заметил, что Емельянов прижимает к уху телефон и кричит мимо микрофона.
Следующие час-полтора прошли спокойно. Максим сидел в кабинете гастроэнтеролога
(«Спасибо, что не проктолога!»),
смотрел, как проходит приём и осмотр, слушал и записывал жалобы пациентов, тихонечко высказывал свою версию диагноза врачу. Иногда на него накатывало чувство отвращения ко всему и разочарования в будущей профессии, но, по большому счёту, все эти несварения, язвы и отравления воспринимались как обычные вводные к задаче. Что-то вроде школьных «у Вовы было пятьдесят яблок, он съел тридцать шесть…», над абсурдностью которых никто и не задумывается, пока не повзрослеет.
Когда Максим пришёл в палату Симеона, тот уже не лежал, а сидел. Однако выглядел пациент отнюдь не лучше, чем когда его перетаскивали с каталки на койку, а то и хуже. Из-под кожи, ставшей из просто бледной – пепельно-серой; просвечивались вены – такие же чёрные, как и глаза больного.
«Жуть! Тебе бы анализы сдать, братюнь!»
То тут, то там в помещении валялись упаковки из-под чипсов и пластиковые кейсы, в углу у окна стояла пустая бутылка из-под минералки, на койке у двери явно кто-то лежал.
– Похоже, что моё время пришло. Так ведь, Максим?
– Да, – поборов нерешительность, сухо ответил интерн, после чего положил стопку одежды на койку и поставил кеды на пол. – Одевайся.
Симеон не торопился. Хоть он и не проявлял никаких признаков агрессии, но выражение лица вызывало у Максима беспокойство. Мрачная улыбка, переходящая в оскал.
«Что-то не хочется поворачиваться к нему спиной – того и гляди нож воткнёт. Или ещё чего похуже…»
– Ты меня боишься? – спросил Симеон, закончив одеваться.
Максим нервно сглотнул.
– Вот и напрасно. Разве я тебе что-то сделал?
– Да даже не знаю… Стоило тебе появиться, как все словно с ума посходили.
– «Все» – это кто? – Симеон приблизился к студенту.
– Все, кто слушал твои идиотские бредни.
– И ты тоже? – И рассмеялся. Максиму этот смех показался не предвещающим ничего хорошего.
– Нет, но было о чём подумать. Полночи не спал.… Всё! Выходи! – Максим указал на дверь.
– Как жаль… – с сожалением заметил парень. – А у меня тут ещё одна история заготовлена. Специально для тебя.
– Давай топай, – со злостью ответил студент. Симеон недобро прищурился.
Вдруг подул ветер. Мусор на кроватях зашелестел и даже взлетел. Не успел студент опомниться, как дверь захлопнулась от страшного сквозняка. Максим надавил на ручку и навалился плечом на ДСП, но свистящий ветер проявлял неожиданное упорство.
«Я в ловушке!»
– Это не займёт много времени, – прошипел нелеченый пациент и рывком развернул к себе слушателя. – Даже если ты не хочешь, я всё равно расскажу то, что тебе нужно услышать. Мне даже не нужно произносить это вслух…
Студент попытался вырваться из серых, даже синих рук Симеона, но тот вцепился в него намертво. Максим попытался отвернуться от жуткого лица, но шея будто затекла.
– Ты и сам увидишь.
Голос рассказчика превратился в эхо. Мир перед глазами Максима перетекал в два ежесекундно разраставшихся чёрных пятна. Когда они заполнили собой всё пространство, в недрах этой беспросветной тьмы стали вспыхивать – сначала робко и редко, а затем ярко и часто – кольца и спирали зловещих цветов.
Тошнотворно приторных цветов распада и разложения.
Безмолвие
1
Если смотреть снаружи, то кажется, что внутри пусто и темно. Однако неоновая вывеска «Пурпурной перчатки», отзвуки битов и молчаливый секьюрити у входа прямо указывали, что рабочий вечер уже начался. Тонированные окна – куда более элегантное решение, чем ставни, шторы или, боже упаси, приколоченная к рамам фанера. Есть в этом свой символизм: посетители видят то, чего не увидеть посторонним. Избранные наслаждаются запретным плодом, остальные же проходят мимо и тяжко вздыхают. Желание оказаться внутри становится запретной мечтой, которой предстоит созреть и превратиться в намерение. И вот, месяц назад ты молча проходил мимо, а теперь стоишь
