Но это было много позже. В отрочестве же мы дворовой ватагой частенько доезжали от станции Университет до Кропоткинской, покупали билеты – до смешного дешевые, причем никаких абонементов тогда не заводили и медицинские справки не спрашивали. Мы шли в раздевалку, потом в душевые, а там, поднырнув, оказывались в своем, мужском, секторе, отделенном от женского лишь тонкой легкой ниточкой с нанизанными на нее большими пробками. Теоретически в сектор противоположного пола заплывать не полагалось, но кто ж откажется, поднырнув под символическую преграду, оказаться в окружении многих полуобнаженных девичьих тел. Под завесой пара с берега не было видно, что творится в воде, а там творились безобразия. Юные волки голодной стаей врезались в кучу женских тел, подныривали, щипля попки и голые ляжки снизу, стараясь невзначай дотронуться до причинных мест. Иногда какую-нибудь зазевавшуюся девчушку, отбившуюся от стайки подруг, брали в кольцо и немилосердно щупали, причем, входя в раж, подчас срывали лифчик и даже трусики – закрытых купальников юные тогдашние прелестницы не носили. Оказавшись голой, с отчаянным визгом девица прорывалась к выходу, выскальзывая из ловких рук охотников, ища спасения в бассейновых гинекеях.
Разумеется, заводилой подобных игр в нашей компании был все тот же
Серега Гвоздев. Одно мешало ему: он очень плохо плавал. А для таких подвижных игр, как приставания к девкам в воде, требовалась сноровка едва ли не ватерполиста. Так что худенький Гвоздев держался у бортика, на мелководье, зяб, кадык ходил у него вверх-вниз от частых глотательных движений. Он бочком протискивался в женский сектор и стоял у входа, как голкипер. Остальная компания была для него как бы загоняльщиками. Потому что, перепугав девиц на глубине, мы гнали их прямо на него, и тут-то он мог довершать начатое и ловил какую-нибудь особенно нерасторопную растопыренными руками. У него был один ловкий прием: он делал футбольный бросок и быстро просовывал руку девице между ляжками. Потом он приподнимал ее тело, и девчонка обрушивалась в его объятия, образовывалась куча-мала, причем Гвоздев оказывался в самом центре этой веселой игры.
И вот однажды правила этого развлечения неожиданно оказались нарушены. Был тусклый январский каникулярный денек, причем очень морозный и ветреный. Гонять на коньках было холодно, и мы всей хоккейной дворовой компанией отправились в облюбованный нами теплый бассейн. В раздевалке было зябко, но можно было согреться под душем, и тепло было в хлорированной воде. Все шло как обычно, Гвоздев занял свою позицию на мелководье, но сидел на корточках – даже руку высунуть из воды на мороз было страшновато. Наверное, ему было очень холодно, и разогреться как следует он не мог: девиц в тот день в бассейне было до обидного мало. Но все же были, и через какое-то время мы заприметили вполне подходящую деваху. Мы медленно окружили ее, и я, помнится, даже в густом облаке пара рассмотрел, что она довольно крупная и рослая, постарше нас. У нее была курносая рожа, а щеки казались особенно круглыми из-за того, что голову ее плотно облегала алая резиновая шапочка. Когда мы пошли на абордаж, девка повела себя совсем не так, как наши субтильные ровесницы. Она не стала визжать, а принялась брыкаться – с силой не желающей идти в стойло кобылы. Но нас было много, кому-то она успела заехать по физиономии, однако силы были неравны. Пощипывая ее многими руками, мы оттеснили ее на Гвоздева, который уже растопырил грабли.
Намерзшись и заждавшись, выглядел он очень решительно, почти свирепо. Преградив девахе дорогу, он уж нацелился сунуть руку ей между ног, как она неожиданно сделала кульбит и сильно пихнула
Гвоздева ногой в грудь. Будь это на суше, удар был бы очень чувствительным. Охотник откинулся на спину, но дальше девица повела себя еще неожиданнее – чем скрываться в душевой, она сильными саженями поплыла к центру бассейна. Оскорбленный и разгоряченный
Гвоздев ринулся за ней. Как уже было сказано, плавал он очень плохо, точнее сказать – почти совсем не плавал. Поэтому, оторвавшись от бортика метров на десять, он принялся тонуть.
Мы не сразу заметили его исчезновение с поверхности: в тумане ничего не было видно и на полметра. Девица давно скрылась, никто ее не преследовал, потому что, не сговариваясь, все решили, что надо бы найти какую-нибудь дичь, более пугливую и податливую. Серега, крикнул кто-то, мы поплыли. Но Серега не отвечал. Впрочем, на это никто и внимания не обратил, хотя я все-таки, как самый задушевный его кореш, задержался у бортика. Гвоздева нигде не было. И я решил нырнуть. Мы избегали открывать глаза в едкой воде, ведь очки для плавания тогда были только у настоящих спортсменов, но все равно являлись домой кроликоглазыми. Нырнув, я открыл-таки глаза. Мне не забыть этого впечатления: скрюченное худенькое тело Гвоздева лежало под толщей воды на кафельном дне… И здесь у меня, как у автора, есть право на несколько вариантов дальнейших событий. Скажем, можно ведь и не спасать утопленника. Или спасти, но с опозданием. Положить на бортик спиной вниз и рассказать вам, что подоспевшие медики в белых халатах поверх пальто, ушанках и валенках были не в силах ничего сделать, потому что худое тело бедного Гвоздева уже окоченело. Что ж, это была бы почетная смерть на посту – смерть истинного солдата, часового раннего полового созревания, разведчика новых путей к вожделенным и запретным удовольствиям… Или все-таки спасти его вовремя, откачать и растереть медицинским спиртом. В конце концов что мне стоит заставить его кое-как окончить восьмой класс, поступить в училище, а потом, закончив техникум, пропадать в геологических таежных экспедициях, где, подпив спирта, повариха-эвенкийка спит со всеми по очереди. Можно даже позволить ему закончить заочно геологоразведочный институт и сделаться инженером, а там женить на Таньке или Наташке, посещавшей его же курс. Пусть она будет маленькая, толстенькая, некрасивая, но с милой ямочкой на левой щеке. Она родит ему девочку, ее назовут тоже
Наташкой или Танькой, и вполне пристойно звучит Наталья, скажем,
Сергеевна. Пусть он остепенится, нахохлится, друзьям юности станет чопорно протягивать узкую руку в перчатке, встречая их во дворе, куда его отправила супруга гулять с дочкой. Та лежит в коляске, гугукает, папаша в ней души не чает, и жутко подумать, каким он будет ревнивым отцом, когда дочка войдет в возраст. Нет, так далеко я не буду заглядывать. Пусть себе Гвоздев тихо катит детскую коляску и лишь иногда, затянувшись сигаретой Шипка, поднимет глаза к окну, за которым некогда жила Оля Агафонова, и, быть может, вспомнит стихи, что так упоенно цитировал в отрочестве: светить всегда, светить везде…
КАК НЕ БОЯТЬСЯ ВЫСОТЫ
Никто из них не желал мне смерти. Ни Серега Черный, ни Ленька
Беспрозванный, ни даже Игорек Бастынец. Сегодня не вспомнить, как родился этот спор. Мы возвращались вчетвером из кино. Зальчик был затерян в переулках, идущих вниз от Смоленской площади, помещался на первом этаже ветхого дореволюционного мещанского дома, назывался кинотеатром, носил гордое имя Кадр. Теперь этого заведения давным-давно не существует, и дом скорее всего снесли. Но тогда мы исправно ездили туда раз в неделю, потому что билет стоил всего гривенник, и, что было особенно важно, нас, тринадцатилетних, беспрепятственно пускали на фильмы до шестнадцати… Именно там мы смотрели Великолепную семерку с Юлом Бриннером – десять раз.
Помнится, дешевизна заведения была вполне оправдана: пленка то и дело рвалась, и на экране на белом фоне возникали темные, скачущие и дрожащие треугольники и кружки. Буфета не было, мороженое и лимонад мы приносили с собой. Зато не было и очередей, к тому же после титра
конец можно было залечь под кресла, затаиться и дождаться следующего сеанса, который выходил дармовым.
Добирались до своей киношки мы так. По Мосфильмовской шел троллейбус номер тридцать четыре – к Киевскому вокзалу. На Бережковской набережной мы сходили на остановке Дорхимзавод, а там шли по
окружному мосту через Москва-реку и оказывались прямо перед
Новодевичьим монастырем, отделенным от набережной длинным прудом с плавающими в нем дикими утками и лебедями, – когда-то это была старица, а позже вплоть до Лужников шли заливные луга, на которых некогда был монастырский выпас. Оттуда пешком до Кадра было пешком минут десять.
Окружным этот мост назывался по имени железной дороги, частью которой являлся. Это было монументальное сооружение постройки тридцатых годов. Мост держался на стальных опорах, посередине проходили колеи железнодорожных путей, а по бокам моста высились две огромные, метров тридцати в верхней точке, полукруглые металлические арки во всю ширину реки. Я не разбираюсь в мостостроении, но на мой взгляд эти арки были типичным архитектурным излишеством, хотя, быть может, и исполняли какие-то опорные функции. Они начинались от самой земли, потом полого шли вверх, с тем чтобы посередине медленно изогнуться и тем же манером пойти вниз. Каждая арка представляла собой такую конструкцию: ажурное стальное плетение венчала толстенная металлическая лента шириной в метр, вся испещренная круглыми крупными заклепками. Я так хорошо помню эту конструкцию, потому что по верху одной из этих арок, левой, если смотреть от монастыря, мне пришлось пройти.
