Помнится, трое моих товарищей наскребли по карманам ровно рубль – десять эскимо на палочке. Потому что я решился пройти по верху моста
на спор, а без интереса спорить на подобный подвиг было бы нечестно. Это сейчас, когда я смотрю снизу на этот самый мост, стоящий на своем месте и поныне, у меня кружится голова. Но тогда во мне еще была жива мальчишеская отчаянность и слаб инстинкт самосохранения. Впрочем, мои дружки, уверен, ни на что подобное не решились бы. Я же, помнится, отроком съезжал на санках, а потом на лыжах с почти вертикальных, в прямом смысле головоломных, горок, забирался на отвесные кручи, цепляясь за хилый кустарник, лазил по голым деревьям и на третий этаж по водосточной трубе.
Что такое страх высоты, я впервые испытал не сам, но увидел со стороны, когда через два года заделался альпинистом. Мы жили в палатках в Приэльбрусье, в Баксанском ущелье. Это была оборудованная база для начинающих, и с тренером у меня были некоторые трения на предмет соблюдения режима. Так, я ухлестывал за двумя ленинградскими студентками из Текстильного института, на которых сам тренер тоже положил глаз. Одна, была, помнится, родом из Карелии, беленькая, вторая, покрупнее и потемнее, совсем плоская, но с широкими бедрами, тоже из провинции, из Иванова, кажется, обе жили в Ленинграде в студенческом общежитии и были нрава самого веселого. Я ходил с ними в шашлычную, которая располагалась под Итколом, где мы пили сладкое крепленое вино Улыбка и курили болгарские ароматизированные сигареты Пчелка. Наверное, тренеру очень бы хотелось отправить меня с глаз долой домой к папе с мамой, но я был на особом счету, как перспективный горолаз, и он ограничивался лишь нахлобучками. И вот почему: помимо того что я был парнем крепким и сильным, тренер, будучи в своем деле авторитетом и мастером высшей пробы, добился от федерации в порядке исключения разрешить мне и еще одной девице, тоже посещавшей секцию во Дворце пионеров, которую он вел, подрабатывая вне сезона, совершить пару восхождений. Дело в том, что по тогдашним правилам альпинизмом, мотоциклетными гонками и прыжками с парашютом, экстримом, как говорят нынче, можно было заниматься лишь по достижении восемнадцати лет. Кроме того, догадываюсь, я ему нравился как подающий надежды ученик и, возможно, продолжатель его дела. Потому что летней экспедиции предшествовали многие изнурительные тренировки и я научился лихо вязать узлы и вбивать клинья.
Перед первым восхождением вся группа была выстроена в линейку, перед каждым стоял его рюкзак, и тренер, переходя от одного к другому, безжалостно выкидывал лишние вещи, и особенно кручинились по этому поводу те самые легкомысленные девицы-студентки, которые собирались в горы, как на пикник. Каждому третьему пришлось засунуть к себе в мешок и по одной репсовой палатке, килограмма по четыре каждая. Одна из них досталась мне. И тренер обещал, что на маршруте палатки мы будем передавать от одного к другому.
А маршрут был таков: от Баксанского ущелья вбок уходило другое, поуже. Речка вилась между невысоких гор, и мы шли, пока не достигли огромного, наползающего на ущелье ослепительно белого ледника.
Обогнув его, мы пошли вверх по альпийским лугам, и вскоре стали видны высоко над нами снежные вершины, одну из которых нам и предстояло покорить. Здесь цвели эдельвейсы, пекло горное солнце, мы сделали привал, и мне вдруг залетело в голову покапризничать. Я подошел к тренеру и заявил, что устал и неплохо бы отдать палатку еще кому-нибудь. И тут я получил памятный урок, который вполне может сойти за хорошее назидание. Тренер молча попросил меня развязать рюкзак, у двоих из группы взял еще по палатке и обе ловко упаковал в мой мешок, ухмыльнувшись: мол, своя ноша не тянет… Помню, к месту ночной стоянки уже на границе снега я едва дошел, шатаясь, теряя дыхание, но крепко усвоил, что, когда тебе как угодно тяжело, последнее дело – начинать канючить и жаловаться, ведь может стать еще хуже…
Наутро, когда только-только начинало светать, объявили подъем. И я увидел, как из палатки выползла одна из моих ленинградок, та, что была поуже, помятая и счастливая. А следом за ней показался другой студент, но из Москвы, как сейчас помню, из Губкинского института, и у него был тот особенный уверенный вид, какой имеют по утрам мужчины, вполне довольные жизнью и собой. К этому типу я давно ревновал. Он был много старше меня и постарше всех остальных, потому что до института успел отслужить в армии. Я ревновал его даже не к студенткам только, но и к тому, какой он взрослый, ладный, спокойно-уверенный, как лихо играет в волейбол и каким успехом пользуется у дам. К тому же я был уязвлен тем, что вместе с другими обречен был восхищаться его волейбольными подвигами, стоя у площадки в позе болельщика, тогда как он не замечал меня вовсе. Он был герой лагеря, да и мой тренер был герой, хоть и постаревший. А вот я героем еще не заделался, хотя очень стремился.
Это был мой первый подъем на вершину – на настоящую вершину. Сначала мы долго шли по слепящему снегу, опираясь на альпенштоки, становилось жарко, но снимать майки было запрещено – в горах в ультрафиолетовых лучах очень легко обгореть. Мы останавливались, нам разрешалось сделать лишь по глотку воды из фляги, шли дальше.
Наконец, началось то, что называется на альпинистском жаргоне
скальный участок. Сначала мы лавировали между каменных выступов, идя по языкам снега, но уперлись потом в скалу, и здесь пригодились навыки, добытые на тренировках. Впрочем, скалы были не нависающие, а отлогие, градусов под семьдесят. Тренер наметил пары, связки, как было принято говорить, мне в напарники достался один студент из
Красноярска, натренировавшийся на своих столбах на Енисее. Одну ленинградку взял себе сам тренер, другую назначил волейбольному герою.
Ну техника подъема была ясна: один забивает клин, пропускает через карабин страховочную веревку, ползет выше, другой поднимается за ним, и все повторяется. Дело это медленное, но скучно не бывает: все внимание поглощено скалолазным делом. Наконец, мы достигли верха скалы, и тут выяснилось, что это еще отнюдь не вершина. Гора, как оказалось, была о двух головах, и мы стояли на той, что пониже.
Вторая была перед нами и представляла собой не такую крутую, как ее сестрица, скалу. Но была одна каверза: между собой обе вершины, младшая, так сказать, и старшая, были соединены узкой перемычкой, по которой шла едва заметная обледенелая тропка шириной в метр, как та стальная лента наверху окружного московского моста. Перемычка эта была метров пятнадцати в длину, и это оказался самый трудный участок, потому что по обеим сторонам тропинки были страшные пропасти, у которых не было дна и в которые страшно было заглядывать.
Тренер пошел вперед – волейболист, как самый крепкий, страховал его.
Тренер закрепил на той стороне страховочную веревку, перебросил ее конец обратно, и один за другим мы пошли по тропке, зажмурившись.
Каждый знал, конечно, что подстрахован надежно, но был риск сорваться, повиснуть над бездной, колотясь всем телом о камни, и потом болтаться, как мешок, пока тебя не втянут обратно. Однако ничего этого ни с кем не произошло, и мы, ободренные близостью цели, легко добрались до вершины. Я не буду описывать эту банальную сцену: счастливые укротители высоты сбиваются кучкой над пирамидкой из камней, сложенной предшественниками, с торчащим из нее флажком. В нее торжественно помещается вымпел и нашей группы, все берут по камешку на память, но главное чувство вызывает сам вид распростертых под тобой мрачных гор, расселин и ледников, безжизненных скал и далеко внизу бесконечных снегов, и гордость за то, что ты все преодолел, а это и есть главный приз, окупающий все усилия, страхи, мозоли на ладонях от обжигающей даже сквозь варежки веревки… На обратном пути я и увидел, что такое страх высоты.
Было так: когда мы спустились с главной вершины и вновь оказались перед узкой тропинкой, разделяющей пропасти, с одной из ленинградок, не той, которой достался этой ночью волейболист, но ее подругой, случилась настоящая истерика. Она села под скалой, и по всему было видно, что ее охватила паника. Это было, по-видимому, животное чувство, не поддающееся никакому рациональному контролю. Она ревела, мотала головой, рыдала и стонала, и сквозь икоту можно было разобрать, как она повторяла нет, нет, я не пойду, оставьте меня.
Кажется, в первую минуту даже наш бывалый тренер удивился. Потому что ситуация представлялась безвыходной: перенести ее, крупную телку, дрыгающую ногами и бьющуюся в падучей, на руках через пропасть было невозможно. Все были подавлены, и тоже присели, не понимая, как быть дальше. Тренер нашел в своей аптечке валерьянку, и растворенные в воде капли с трудом влили девице в рот – она сжимала зубы и мотала башкой. Остальным оставалось только ждать. Сейчас все почувствовали, как сильно задувает холодный ветер, и было зябко еще и потому, что мы оказались в тени, и огромный профиль покоренной нами вершины опрокидывался на пейзаж, казавшийся сейчас весьма неуютным. Я помню слезы, катившиеся по круглым щекам девицы, когда она на секунду открывала глаза, заглядывала в пропасть, опять зажмуривалась, и слезы снова катились из-под опущенных век… Конечно, рано или поздно она поднялась на ноги, вняв уговорам, и кое-как ее перекантовали ни живую ни мертвую на большую землю. Но это было позже, а тогда, идя по арке окружного моста на огромной высоте,- до поверхности реки от самого моста было еще метров восемьдесят,- я не знал, что бывают на свете люди, которые боятся высоты.
