Генрих покачал головой.
Петрус снова сбил с него фуражку.
Генрих нагнулся, но кто-то наподдал фуражку ногой. Она откатилась. Генрих побежал за ней. И вдруг все сзади закричали, зашикали. Он подумал, что они бегут за ним, побежал быстрей и остановился под каштанами. Отсюда он увидел, что ребята остались около пекарни. Слышно было, как они смеялись, что-то кричали ему. Но что это они кричат? Теперь даже хором… И тогда он разобрал, что они кричали:
— Пу-го-ви-ца! Пу-го-ви-ца!
Немного погодя все стихло. Генрих медленно побрел прочь.
Он шел и слышал, как ребята снова стали играть в прятки.
«Откуда они знают?» — думал он. Никогда ему не бывало обидно, что Мишка называл его Пуговицей. Но сейчас, когда ему кричали это вдогонку ребята, он решил, что это ужасное прозвище. «И откуда они знают?» — все спрашивал он себя.
Старый Комарек сразу заметил, что с мальчонкой что-то не так.
— Лошадь я напоил, — сказал он.
Хорошо понимая, что Генриху очень хочется играть с ребятами, Комарек думал, что мальчонка вернется гораздо позднее.
— Я недавно ее загнал. Хорошая лошадь. Ест хорошо, — добавил он, видя, что Генрих подошел к чемодану и спрятал в него солдатскую фуражку.
— Хочешь, на озеро еще раз сходим? Беда, что они с домом рыбака творят.
Ему было жаль мальчонку, и он уже подумывал о том, не перебраться ли нм в другую деревню. Причину можно ведь любую придумать. Правда, ведь мальчишке лучше будет, если они в другую деревню переберутся. Однако спешить с этим нельзя. Да и озеро здесь!
Сколько раз старый Комарек выходил на берег! А то и вокруг обойдет. Очень уж это озеро пришлось ему по душе.
2
На следующее утро Генрих долго чистил стремена. Не успокоился до тех пор, пока они ярко не засверкали на солнце. Потом оседлал Орлика и поехал в деревню. Он решил: проедет мимо и не удостоит их даже взглядом! Поводок он подобрал покороче, прищелкнул языком, чтобы Орлик пританцовывал.
На этот раз ребята собрались у кузницы. Только заметили его — перебежали дорогу и наломали прутьев.
А Генрих замешкался, слишком поздно повернул лошадь. Теперь они уже кричали с двух сторон и так хлестали лошадь прутьями, что она поднялась на дыбы и галопом поскакала прочь. Генриху удалось справиться с ней только у барской риги. Выбежал Комарек.
— Ничего, ничего, дедушка Комарек!
Но старик видел — что-то случилось!
Кучер Готлиб подарил Генриху старую шлею, а позднее и скребницу. Мальчишка холит и нежит свою лошадь. Теперь часто можно видеть, как он верхом едет по лугам и полям.
Как-то он добрался до моста через Хавель. На обратном пути он встретил фрау Сагорайт.
— Вы в Шабернак собрались? — спросил он.
За спиной у нее был туго набитый рюкзак, в руках — большая желтая сумка. Поезда уже снова ходили, и фрау Сагорайт, оказывается, собралась к сестре, которая жила в Вуппертале. Но Генрих заметил, что фрау Сагорайт почему-то испугалась, увидев его верхом.
— В Вуппертале она живет? — переспросил Генрих. — Вот ведь какое совпадение. И надо ж!
— А ты что, кого-нибудь знаешь в Вуппертале?
— Знаю. Знаю одного человека, который тоже собирался ехать в Вупперталь, — ответил Генрих. — Барон фон Ошкенат. Он мне хотел даже озеро в наследство оставить.
— Барон фон Ошкенат?
— Да, да. Озеро хотел мне в наследство оставить.
— Он родственник твой?
— Нет.
— Значит, очень хорошо к тебе относился?
— Да, хорошо.
Фрау Сагорайт поставила желтую сумку на землю и неожиданно сказала:
— Послушай, Генрих… Не то чтобы я хотела тебя уговорить, но послушай меня… У тебя ни отца, ни матери. Я бы на твоем месте сразу решилась…
Фрау Сагорайт подошла поближе, стала рядом, погладила лошадь.
— Давай с тобой забудем все, что было раньше, — сказала она.
А Генрих сразу представил себе, как Ошкенат встретит его в Вуппертале. Должно быть, опять будет учить его французскому. И в коляске по лесу они опять поедут, и он, Генрих, будет кричать: «Это лес барона фон Ошкената! Это лес барона фон Ошкената!..»
— Чего ты еще думаешь? — спросила фрау Сагорайт.
— Нет, фрау Сагорайт, не поеду я. Он капиталист.
— Он что?.. Ах да, разумеется… — И все же она продолжала уговаривать мальчика. Возможно, что они завтра уже будут в Вуппертале.
— Нет, нет, — сказал Генрих. Никуда он от дедушки Комарека не уедет.
Фрау Сагорайт перестала гладить лошадь, спросила:
— Что-нибудь передать барону фон Ошкенату?
— Привет от меня передайте, фрау Сагорайт.
— Ну, тогда до свиданья, Генрих.
— До свиданья, фрау Сагорайт.
3
Он пустил Орлика рысью. В овсах остановился, сорвал несколько колосков. Лошадь прямо с его ладони губами подобрала зерна. Потом, когда он ехал уже через луг, он далеко впереди увидел мальчишку. Голова качалась из стороны в сторону, под мышкой — старый школьный ранец.
Генрих нагнал его и, когда был уже совсем близко, услышал, что мальчишка разговаривает сам с собой:
— Вот и будет тебе покой. Вот и будет…
— Это я, Отвин.
Отвин, только мельком взглянув на него, продолжает говорить сам с собой:
— Будет тебе, ведьма! Будет тебе, чего сама добивалась!.. — Слова эти Отвин выкрикивает сквозь слезы, плечи его дергаются от рыданий.
— Ты чего, Отвин?
Неожиданно Отвин останавливается, как будто только теперь заметил рядом верхового, и смотрит на Генриха красными от слез глазами.
Генрих соскочил. Они поздоровались за руку.
— Проехался чуток, понимаешь? — говорит Генрих. Удивительно, только что Отвин плакал, а сейчас стоит, наклонив голову, и мечтательно смотрит вдаль…
— Это совсем твоя лошадь?
— Это Мишкина. Он мне подарил.
— Какая лохматая! Ух, какая лохматая! — Тонкие пальцы Отвина гладят и гладят гриву Орлика.
— Потому что это обозная лошадь, Отвин. А Гнедка ты знал? Вот уж был лохматый, не то что Орлик.
Шагом они поднялись на холм, огороженный для выгона скота.
На спуске к озеру растет яблонька. Она хотя и дикая, но крона у нее круглая и густая. В тени яблоньки лежат четыре гладких валуна. И еще палка. И дощечка. И помятая алюминиевая кастрюлька. На камнях — пятна краски.
Вдвоем они сняли с Орлика седло, уздечку, и он теперь пасется на свободе, щиплет травку. Ребята сбежали к озеру, набрали воды в алюминиевую кастрюлю, а когда снова вернулись к яблоньке, Отвин открыл ранец и вынул рисунки. Они сделаны прямо на газетной бумаге, и черные буквы просвечивают сквозь краску. Или на квадратных картонках.
— Это все ты сам нарисовал, Отвин?
На рисунках — то пригнувшиеся среди полей домики, то деревья, ждущие у дороги. Но чаще всего море. Над морем — огромное небо, и так и кажется, что ты видишь море далеко-далеко. Волны зеленые, так и накатываются на зрителя. А далеко позади — тонюсенький белый пароходик.
— Не очень они похожие, — говорит Генрих.
— Больше всего люблю море рисовать, — говорит Отвин.
— А ты как, срисовываешь или…
— Я выдумываю его из головы, — отвечает Отвин. — Каким я его себе придумываю, таким я его и рисую.
Потом они устроились на валунах. Отвин рисовал, и было приятно сидеть здесь, в тенистой прохладе. Часто Отвин поглядывал на озеро, как будто видел там море, и рисовал…
— Ты видел когда-нибудь море, Отвин?
— Я его придумываю себе.
— А я видел, — сказал Генрих. — Зимой, когда мы залив переходили.
— Море?
— Да, море, Отвин.
Отвин отложил дощечку, на которой он разводил краски, и спросил еще раз:
— Ты правда видел море? — По его большим глазам было видно, что ему не верится.
— Понимаешь, Отвин, когда мы шли через залив, мы еще издали увидели косу. На косе — лес, а над лесом — море.
— Над лесом?
— Понимаешь, прямо над лесом, Отвин.
— А потом, потом ты подошел?
— Да, мы подошли совсем близко.
Оба молчали, представляя себе море.
— Когда вы подошли, ты руку опустил в море?
— Да, опустил, — ответил Генрих и тут же вспомнил, что на самом деле он не опускал руку в воду.
Море штормило, и они около часу шли вдоль пляжа. Теперь Генриху стало жалко, что он не опустил руку в море.
— Какое оно, море, скажи! Оно такое… раздумчивое, да?
— Да, оно чуть-чуть раздумчивое, Отвин.
Оба они теперь смотрели на озеро, и Отвин все задавал и задавал странные вопросы.
— Синее оно было и немножко зеленое. А у горизонта — желтоватое, — сказал Генрих.
— А ты четко видел горизонт?
— Да, четко.
— Я видел одну картину, там нельзя было четко различить горизонт.
— Нет, я совсем четко его видел.
4
Отвин сидел и рисовал. Оба его выступающих зуба, как бы довольные, покоились на нижней губе. Генрих видел, как он углубился в свою работу, и думал: «До чего он безобразен!» У Отвина были жиденькие белесые волосы и такие же брови. На красных руках и на ногах тоже росли беленькие волосики. «Почему он по дороге сюда так плакал?» — спрашивал себя Генрих.
