В пятый раз Генрих снова побежал к навесу и услышал, что девочка побежала за ним.
Они прятались рядышком, как и до этого, и Генрих был очень смущен. Заметив, что и девочка смутилась, он сказал:
— Видишь вон ту звезду над крышей?
— Белую?
— Да, белую.
— Вижу, она совсем белая.
— Это Юпитер.
— Юпитер?
— Да, Юпитер.
Нет, пожалуй, лучше бежать выручаться! И снова они пробежали через садик Штифелькнехта, но теперь уже не держась за руки. Потом обежали ригу и громко похлопали ладошками по кирпичной стене.
11
— Двенадцатый час уже, — сказал Комарек, поглядев на свои серебряные часики.
Но он не упрекал мальчишку. Сам он просидел весь вечер над бумагами и только теперь снял очки.
— Четырнадцать бидонов молока сегодня сдали, Генрих.
Позднее, уже устроившись на ночь, Генрих почувствовал, что заснуть не может. Он лежал на высокой соломенной подстилке, покрытой мешками.
— Дедушка Комарек, мы Юпитер наблюдали.
— Да, его сегодня хорошо видно.
— Таким белым, как сегодня, я его никогда не видел.
— Верно, он светит белым светом, — сказал старик. — И этим отличается от других планет.
— Мы его над крышей Штифелькнехта наблюдали. Над самым коньком он стоял.
— А ты сказал детям, что это Юпитер?
— Да, сказал.
— Стало быть, ты теперь дружишь с деревенскими?
— Да, когда мы в прятки играли, я им рассказывал про Юпитер.
— А ты был при этом скромен, не хвастал?
— Очень даже скромным я был, ни чуточки даже не хвастал.
— Ты не должен хвастать оттого, что мы теперь в бургомистерской живем.
— Нет, дедушка, я не хвастаю.
— Бывают такие люди, — сказал Комарек, — они, как только займут положение «чуть повыше», сразу про скромность забывают, важничают, чтобы все, мол, видели, что они поднялись «повыше».
— Правда, дедушка Комарек, я не хвастаю.
«Надо тебе и об этих вещах с ним говорить, — думал старик. — Раньше родная мать его воспитывала, а раз она умерла, надо тебе об этих вещах с ним говорить…»
— Стало быть, вы больше говорили о том, какая она красивая, эта звезда?
— Да, правда, она красивая.
— И ребятишки хотели всё про нее узнать?
— Да, дедушка, все-все!
Луна заглядывала в окно, кузнечики стрекотали в траве.
«Но что-то было неприятное сегодня, — думал Генрих. — Что ж это такое?» Он чувствовал, как усталость брала свое, противился сну и уже не в состоянии был ни о чем думать. Но что-то было неприятное сегодня…
Ночью ему приснилось, что он украл буханку хлеба. Тайком забрался в пекарню и стащил.
12
— Скажи, Отвин, как делают настоящее художество?
— Этого я тоже не знаю, Генрих.
— Вот смотри, какая у тебя красивая картина получилась!
— Правда тебе нравится?
— Очень мне хочется узнать, как делают настоящее художество, Отвин.
— Я этого не знаю. Может быть, случайно?
— Такой счастливый случай, да?
— Да, да. Может быть, просто это счастье такое: вот я рисую акварелью, но краски плывут — тут набежит, там натечет… Совсем случайно…
— А потом?
— Я использую это для своей картины… по краска опять поплыла, и я опять использую.
— Значит, получается не так, как ты хотел?
— Ну да. Краски поплыли, и получилось случайно совсем по-другому.
— Значит, ты не настоящий художник, Отвин. Нужно, чтобы так получалось, как ты хочешь.
— А получилось лучше, чем я хотел.
— Как же может получиться лучше? Ты же все правильно придумал, а если получилось по-другому, значит — хуже.
— Нет, лучше! Я даже не знаю, как объяснить, но получается лучше. Случайно, но лучше.
— Нет, Отвин. Это не настоящее художество, — решительно говорит Генрих. Рисунок ему теперь совсем не нравится.
В деревне веселый перезвон. Солнце печет, земля дышит медленно и тяжко.
А перезвон этот доносится из густой тени под каштанами — там сидят мужики и отбивают косы. Слава богу, пора жатвы настала! Старый Комарек обходит поля и записывает, где, что и как выросло. Останавливается, прикидывает — удержится ли благоприятная погода? Надо посмотреть, прикатили ли молотилку на ток. Да, оказывается, прикатили. И снова он в поле. Но крестьяне не любят, когда он ходит здесь. Ходит, записывает да все на небо поглядывает.
В один из таких летних дней в деревню прибыла новая партия беженцев — семнадцать человек. И прямо — в бургомистерскую!
— Понимаю, понимаю, да где же мне вас разместить?
В этой партии оказался мальчишка. На нем были детские ботиночки, слишком маленькие для него. Он разрезал носки, и из них торчали черные пальцы.
Устает Комарек после обхода. А надо еще писать и писать. Он садится за стол и начинает перелистывать дела.
— Знаешь, Генрих, сегодня сдали три бидона молока. — Он встает и берется за папку. — Будут звонить из комендатуры, скажи — по дворам пошел.
Но очень скоро он возвращается и снова садится просматривать списки.
Генрих время от времени подходит к шкафу — взглянуть на свою порцию хлеба. Это третья часть небольшой буханки, а через два дня он получит опять полбуханки. Может быть, отрезать кусочек? Рядом с буханкой лежат три чисто вымытые морковки.
— Ты чего это не ешь? — спрашивает Комарек, наблюдавший за ним.
— Аппетита нету, — говорит Генрих. Все же он берет морковку и грызет.
— Но ты и вчера свой хлеб не съел?
— Я же сказал — не хочется. Аппетита нету.
В действительности же им овладело неодолимое желание съесть хлеб. Как только он остался один в комнате, он открыл дверцу шкафа и отрезал себе ломоть. Кое-как сдерживая свою жадность, он жевал медленно, наслаждаясь сладковатым вкусом. Но потом отрезал себе еще ломоть. А под конец — еще один толстый кусочек. На нижней полке лежал хлеб, предназначенный для кучеров. Существовал такой приказ: кучерам выдавать так называемый уборочный хлеб. Всего здесь было сложено девять уборочных буханок.
Приятное это чувство, когда голод утолен. Ты еще помнишь о нем, но страстное желание что-то съесть уже прошло, наступает блаженная сытость…
Посмотрев на оставшийся кусочек хлеба, Генрих испугался. Сколько вечеров он уже не бегал играть в прятки? Сегодня он обязательно пойдет, захватив с собой треть буханки. Теперь, глубоко несчастный, он проклинал себя за то, что не в силах был побороть свою жадность.
Снова вернулся Комарек. Чем-то встревоженный. И опять взялся за списки.
— Из комендатуры звонили?
— Да, Новиков звонил.
— Ругался?
— Если мы завтра не сдадим десять бидонов молока, говорил, если мы завтра… И еще сказал, что у городских детишек совсем нет молока.
— А не говорил, чтобы я приезжал сразу с одеялом?
— Говорил… Очень ругался, дедушка Комарек. Но под конец сказал, что подождет до завтра.
— Ишь ты, десять бидонов! Десять бидонов! Ха-ха-ха! — Старый Комарек трясется от смеха на своем стуле. — Десять бидонов! Коровы не дают ни капли молока, а он — десять бидонов!
Но Генрих хорошо понимает, что смех дедушки Комарека — горький смех, смех отчаяния.
— Коровы тут не виноваты, — говорит он. — Хозяева каждый день масло бьют.
— Ха-ха-ха!
Не может Генрих слышать этот смех!
— Мне Эдельгард сказала: сестры-близнецы каждый день масло едят. А почему? Да потому, что они по двести марок за фунт хозяевам платят.
— Но хозяева говорят, что коровы не доятся.
— А вы сами посмотрите, какое вымя у коров!
— Да, вымя большое.
— Я бы взял да отобрал у хозяев центрифуги, дедушка Комарек. Вот взял бы да отобрал. А без центрифуги как им масло бить?
— Посмотрим, Генрих, сколько они завтра молока сдадут.
Спускается вечер. Тихий, ласковый. В такой вечер только в прятки и играть! И лягушки квакают. И кузнечики стрекочут. И в шкафу лежат девять буханок кучерского хлеба!
— Ступай поиграть! — говорит Комарек. — Мне все равно еще раз по дворам пройтись придется.
Генрих остается. Старик удивлен.
— Ты что, с ними опять повздорил?
— Ничего я не повздорил.
Генрих высовывается в окно. Как было все хорошо, думает он. Как было бы все хорошо, если бы не этот Петрус! Он внимательно следит за Комареком, как тот, зажав папку со списками под мышкой, снова отправляется в деревню.
— Центрифуги надо у них отнять! — неожиданно кричит он ему вдогонку.
— Чего тебе?
— Центрифуги отобрать, и вся недолга!
13
Над черными кронами каштанов висела бледная луна, и было еще светло, когда Генрих, шагая по деревенской улице к пекарне, издали услышал ребячий визг. Почему-то сразу пропала всякая охота играть в прятки. Но решиться вернуть хлеб, спрятанный под курточкой, он тоже не мог.
