Он долго сидел в глубоком унынии. «В сущности, — твердил он про себя, здесь, в своем директорском кабинете, я так же одинок, как заключенный в одиночке». Но узники изобретают тысячи способов сообщаться друг с другом Филипп знал это из прочитанных им романов и мемуаров, — случалось даже, что некоторым несчастным удавалось установить дружеские отношения с тюремщиком. По правде говоря, его одиночество скорее уж схоже с одиночеством тюремщика: «Если у тюремщика есть сердце, он, должно быть, так же не смеет разговаривать со своими узниками, как я с Пьереттой Амабль… Но положено ли тюремщику иметь сердце?» И он вдруг решил написать Пьеретте. Поперек листа бумаги он нацарапал от руки: «Прилагается при сем проект реорганизации фабрики Клюзо, который был мне вручен сегодня утром. В результате его осуществления последует сокращение половины всего числа рабочих. Располагайте мной, я готов бороться бок о бок с вами против подобного злодеяния».
Он подумал с минуту, затем разорвал лист и написал снова тот же самый текст, но на этот раз закончил словами «бороться бок о бок с вами» и опустил слова «против подобного злодеяния», так как последняя фраза показалась ему чересчур напыщенной. Подписался он «Филипп Летурно». Письмо было адресовано мадам Пьеретте Амабль, в поселок Амедея Летурно, ибо рабочий поселок в Клюзо носил имя его прапрадеда. Письмо он сам отнес на почту.
Возвращаясь с почты, он испытывал небывалый энтузиазм. «Я написал, я поставил свою подпись, — твердил он. — Я предался им безоговорочно. Теперь они не могут не верить мне… Я первый из Летурно перешел на сторону пролетариата». Он взбежал по каменной лестнице, перескакивая через две ступеньки, и вихрем ворвался в свой кабинет.
Вскоре к нему постучался Нобле.
— Вот, смотрите, — сказал он. — Чтобы покрыть дефицит фабрики, существует средство, которое, несомненно, менее накладно для самого АПТО и менее тягостно для наших рабочих. Раньше мы производили только дорогие товары, мы прославились высоким качеством нашего панбархата, шелка и так далее…
Нобле принялся излагать свой проект реформы и в качестве доказательств быстро выводил на четвертушке листа колонки цифр. Филипп не слушал, но лицо его сияло, он вспоминал свое письмо к Пьеретте и чувствовал себя героем. В свою очередь Нобле ликовал тоже, видя, что его проект произвел столь сильное впечатление на Филиппа Летурно. Когда он закончил свой доклад, Филипп произнес «браво» и добавил:
— Я не сомневался, что вы сумеете найти нужное решение. Завтра же я отвезу вас в Лион, и мы изложим ваш план моему отчиму Валерио Эмполи.
— Я рассчитывал сделать доклад господину Нортмеру.
— Нортмер — пешка, — возразил Филипп. — Ныне АПТО — это Валерио Эмполи.
Все возражения, которые выставлял Нобле, были отметены одно за другим, и они условились встретиться завтра в семь часов утра на вокзале.
* * *
Нобле провел ужасную ночь. Жена, узнав о положении дел, сразу внесла полную ясность. Что они, в сущности, знают о Филиппе Летурно? Только одно — что он ставленник правления, и все. А ведь высшие сферы АПТО — подлинное поле битвы, где сталкиваются такие силы, о которых они, Нобле, и понятия не имеют. А этот самый молодой Летурно, в чьих руках служит он орудием? Положением своим он, во всяком случае, обязан не дедушке, которого самого теперь отстранили от дед. По материнской линии он Прива-Любас, но в последние годы этих Прива-Любасов, по всей видимости, сильно прижали. Филипп Летурно утверждает, что банкир Эмполи теперь глава всему делу, пусть так. Они, Нобле, готовы поверить этому. Но, если Валерио Эмполи действительно занимает такое положение, как утверждает молодой Летурно, он, конечно, удивится, что старый, опытный начальник личного стола, человек уравновешенный, позволил увлечь себя желторотому юнцу и выскочил с каким-то опрометчивым проектом. А если, напротив, Эмполи представляет лишь меньшинство, которое борется против большинства, представляемого Нортмером, крайне неблагоразумно создать впечатление, будто мы переходим в лагерь Валерио Эмполи. Словом, в результате всей этой авантюры ни за что ни про что пострадает репутация Нобле, а репутация у него незапятнанная ведь он единственный служащий на фабрике Клюзо, который за сорок лет службы ни разу не имел ни одного взыскания.
— Ну скажи, как ты выпутаешься из этой истории?
С другой стороны, и речи не могло быть о том, чтобы отказаться от поездки в Лион, — чего доброго, может оскорбиться Филипп Летурно. А вдруг он, Филипп, как раз и представляет реальную силу!
К рассвету супруги Нобле выработали программу действия, так сказать, на крайний случай. Нобле всем своим видом, всем своим поведением должен показывать, что приехал с Летурно только почтительности ради. Пусть проект излагает сам Летурно, а Нобле пусть не выходит из роли начальника личного стола — совершенно естественно, что он обеспокоен тем, какую общественную реакцию вызовет проект Нортмера; массовое сокращение заставит профсоюз «Форс увриер» стать на позиции Всеобщей конфедерации труда, таким образом, получится, что АПТО только укрепит единение рабочих, а это на руку коммунистам, этого они и добиваются. Всем известно, какую роль играл Нобле в связи с расколом профсоюзного движения, и никто не поставит ему в вину заботу о том, чтобы пять долгих лет усилий, наконец-то увенчавшихся успехом, не пошли прахом из-за одного неловкого шага. Вот и все. Упаси боже поддаться Филиппу и позволить увлечь себя на другую стезю.
8
Филипп Летурно и Нобле прибыли в Лион в восемь часов утра. Поскольку Филипп купил билеты на обоих, Нобле решил пригласить его в какое-нибудь кафе по соседству с вокзалом и угостить завтраком. Там бы они и дождались открытия банка Эмполи. Но, выйдя на привокзальную площадь, Филипп Летурно вдруг заявил:
— Мой отчим никогда по утрам не бывает в банке, вернее, почти никогда там не бывает. Нам надо захватить его дома, пока он еще не успел глаз продрать.
— Не знаю, должен ли я… могу ли я… — запротестовал Нобле и с тоской подумал, что, захватив Эмполи дома, «пока тот еще не успел глаз продрать», он ввяжется в историю, куда более серьезную, нежели при официальном свидании в банке.
Но Филипп уже втолкнул его в такси и велел шоферу везти их на виллу Эмполи, расположенную в пригороде Лиона, в Калюире.
Когда машина пробежала по мосту Моран и покатила по дороге в Калюир, Филипп вдруг насупился. Насупился оттого, что тысячи раз проезжал по этой дороге и сейчас ясно видел перед собой Валерио. Заметив его нахмуренную физиономию, Нобле еще пуще затосковал. А Филипп Летурно думал, удастся ли ему заставить Эмполи на этот раз принять его, Филиппа, всерьез…
Сдав экзамен на бакалавра, а затем получив звание лиценциата, Филипп не раз менял свои увлечения: сначала он заинтересовался одной театральной труппой, которая ставила своей задачей воплотить на сцене «Театр жестокости» Антонена Арто, затем школой йогов, которую открыла в живописном уголке Савойи балерина, уже несколько устаревшая для танцев, потом книгоиздательством. Всякий раз Филипп восторженно излагал свой проект отчиму и требовал необходимую для поддержки начинания сумму. «Почему бы и нет?» — всякий раз отвечал Эмполи и, проверив через банк надежность затеваемого предприятия, давал десятую часть просимого. Когда Филипп охладевал к своему очередному детищу, банк старался спасти остатки. От издательства сохранилась типография, где теперь печатались каталоги по садоводству, а от «Театра жестокости» — выгодный контракт на помещение, в зале которого устраивали выставки тканей филиала АПТО. Самую скромную сумму Эмполи дал на йогов, и не потому, что считал, что изучать или преподавать их учение — занятие более нелепое, чем всякое другое, а просто потому, что балерина слишком уж была подозрительна; когда Филипп расстался с ней, банк оставил за собой уютное шале в Савойе и устроил там летнюю колонию для детей своих служащих.
«Почему отчим должен на этот раз отнестись ко мне серьезно?» — с тревогой спрашивал себя Филипп. Он думал также, что совсем не знает Валерио Эмполи, так как никогда в жизни не говорил с ним по душам. Когда такси остановилось перед воротами виллы, он совсем помрачнел. Вид этого дома леденил его. Его почему-то всегда охватывало здесь чувство вины.
— Мадам Эмполи вчера вернулись, — доложил сторож.
— Вот как, — ответил Филипп.
Когда они с Нобле шли по саду, примыкавшему к вилле, Филипп пояснил:
— Никто никогда не знает, где находится в тот или иной момент моя матушка. — И уже на крыльце добавил: — Она теперь живет больше в Америке, чем во Франции.
Вилла Эмполи была построена в 1935 году в классическом стиле вилл Лазурного берега: белые прямоугольники стен, зеленые прямоугольники газонов, плоские крыши террасами, висячие сады. Валерио Эмполи держал двух садовников, расходовал три миллиона в год на поддержание газонов и сада во французском стиле, который спускался за домом к самому берегу Соны и заканчивался террасой, возвышавшейся на тридцать метров над рекой; сам Эмполи вряд ли был там хоть раз. Лионская буржуазия поначалу сурово осудила всю эту роскошь, ибо быть шикарным по-лионски значило иметь великолепную машину, устраивать пышные охоты и прочие увеселения, а жить полагалось без всяких удобств в старых виллах, построенных еще в конце прошлого века. Но банкира Эмполи боялись, так как при любом кризисе или буме он заранее предвидел конъюнктуру и оказывался в выигрыше при всякой ситуации. В Лионе не было ни одного промышленника, который в известные минуты не нуждался бы в нем. Пожалуй, никого в Лионе так не ненавидели, как Эмполи. В июне тридцать девятого года он уехал из Франции, заключив предварительно соглашение со швейцарскими банками, и устроил все так ловко, что петэновскому комиссариату по еврейским делам удалось захватить только пустое помещение банка, которое и было возвращено владельцу после Освобождения. Но сейчас, когда Эмполи через родную сестру породнился с Дюран де Шамборами, роскошь, окружавшая его, вдруг показалась всем вполне оправданной.
