Когда немцы будут хоронить своих «павших» товарищей, мы любезно будем помогать им в этом, как и они нам помогали сегодня. Мы тоже умеем быть «джентльменами», умеем платить «добром» за «добро».
* * *
События последних дней как-то придавили меня, и я все еще не могу стряхнуть с себя груз тяжелых впечатлений, навеянных неудачным наступлением.
Говорят: на нашем участке убито пятнадцать тысяч человек.
Пятнадцать тысяч трупов, когда я начинаю о них усиленно думать, превращаются в моем сознании в мясной Монблан.
Но журналисты говорят, что война только начинается. Им, конечно, лучше знать. Они самые компетентные люди в современном обществе. «Оттуда» виднее.
Сколько же еще мясных Монбланов будет воздвигнуто на этих уныло-молчаливых полях сражения?
* * *
Пришло пополнение.
Статные, высокие новобранцы зовут нас «дядьками» и «стариками». Мы были в «огне», и это поднимает нас в их глазах на недосягаемую высоту.
Наше неудачное наступление усиленно рекламируется прессой.
По гранкам изолгавшихся вконец газет важно гуляют жирные утаи о нашем «беспримерном» героизме, о «многочисленных» силах «тевтонских варваров», брошенных в сделанный нами прорыв. Работают наемные рыцари казенного пера…
Интересно бы взглянуть на немецкие и австрийские газеты за эти дни.
* * *
В конце мая в Москве полиция организовала вновь немецкий погром.
В Москве пострадали всего шестьсот девяносто два человека: немцев и австрийцев только сто тринадцать; остальные… французы, англичане, бельгийцы, шведы, норвежцы и… русские.
По предварительным подсчетам московских администраторов, во время погрома разбито и разграблено вешей на сумму сорок три миллиона рублей.
Сорок три миллиона…
На эти деньги можно было бы выстроить несколько сот новых школ и больниц.
По слухам немцы, пострадавшие от погрома, получат возмещение убытков от своего правительства через посредство американского консула в России, который горячо взялся за это дело.
Подданные союзных и нейтральных держан, конечно, получат через своих консулов от русского правительства.
И только русским подданным, пострадавшим от разгула, русского же «патриотизма», не с кого получить возмещение убытков.
В России у русских граждан нет консула…
* * *
На наш полк отпущено изрядное количество георгиевских крестов.
Нужно кого-то «выделить», кого-то «представить» в герои и кавалеры.
Но как выделять, когда перебит чуть не весь офицерский состав, ходивший с нами в атаку? Как выделять, когда вообще героев не было, геройства не было, когда была просто слепая, стихийная человеческая масса, загипнотизированная дисциплиной?
Правда, когда наступали, то некоторые длинноногие ходоки бежали впереди, обгоняя других. Но где видано, чтобы выдавать за длинные ноги кресты и медали? Да и к тому же длинноногие во время отступления тоже бежали впереди всех и, следовательно, уравновесили себя со всеми коротконогими.
А штаб корпуса не знает – или знать не желает – этой обстановки и требует «героев». От каждого полка, от каждой роты.
Неловко без героев. В других корпусах есть, почему же у нас нет?
Героев давайте!..
Командиры рот проклинают штабную бюрократию, которая там «мудрствует лукаво», некоторые напряженно морщат загорелые «мужественные» (выражение журналистов и военных корреспондентов) лбы и, издеваясь над глупым приказом, представляют к «Георгиям» денщиков, кашеваров, санитаров, полковых сапожников…
Кузька Власов предложил ротному:
– Нельзя ли, ваше благородие, кресты по очереди всем носить: неделю бы тот, неделю бы энтот или бахто в отпуск в деревню проедет – тому креста три на грудь во временное пользование. Справедливо бы было, ей-богу! Я первый…
Штабс-капитан Дымов хохотал до слез. Кузька получил за эту выходку Георгия четвертой степени.
* * *
Немцы стальным клином врезались в наш фронт. Прорвали.
Отступаем «без заранее обдуманного намерения».
Иногда отходим в полном порядке, иногда бежим, куда глаза глядят, не слушая команды, не считаясь с направлением.
Говорят: другие наши армии наступают. Кому-то придется скоро «выравнивать фронт».
От сильного толчка в лоб мы потеряли равновесие и стремительно катимся назад. Штабы мечутся лихорадочно.
Преподавая нам в Петербурге искусство побеждать, ротный говорил, что немецкая кавалерия тяжела, малоподвижна и не опасна в бою. Видимо, он не совсем точно был информирован на этот счет.
Не успеем мы передохнуть и выпить по кружке чая после утомительного сорокакилометрового перехода, как летит ординарец из штаба бригады с грозным предостережением:
– Неприятельская кавалерия с фланга.
Встряхиваем пропотевшие кольца скатанных шинелей и, напрягая остаток сил, убегаем от флангового удара.
У меня стерты ноги. Грязные пропотевшие портянки прилипают к лопнувшим мозолям, пот и грязь разъедают мясо.
А идти – иногда бежать – нужно. И хождению этому по полям, по болотам и оврагам ни конца, ни краю не видно.
– До морковкина заговенья проходим! – уверенно говорят солдаты.
Конец бывает в каком-либо деле, в работе. Мы же занимаемся «спасением» Отечества, играем в чехарду в европейском масштабе.
* * *
Отступаем.
Сзади непрерывно вспыхивают кроваво-красные зарницы орудийных выстрелов.
Измученные голодом и бессоницей, овеянные запахом крови мы бредем без всякого направления.
Кругом, куда хватает глаз, мертво.
Уныло бегут по бокам бескрайные дали.
Понурые, изглоданные, исщербленные, изувеченные снарядами, невспаханные серо-зеленые поля.
Сломанные, опрокинутые двуколки, дрожки, тарантасы, брички с военным грузом, со всяческим домашним скарбом.
Гниющие трупы людей, лошадей с выкатившимися из орбит глазами, с раскоряченными ногами, с согнутыми подковой шеями, со сведенным в саркастическую гримасу оскалом обнаженных зубов.
Тысяча беженцев, смытых с насиженных мест всеобщей паникой, ураганным огнем двенадцатидюймовок, согнанных приказами командующего, казацкими пиками и нагайками, голодом, плетутся вперемежку с войсками.
Беженцы тянут за собой вереницы коров, свиней, коз, овец, волов, кроликов, гусей, кур, индюков…
Они подолгу путаются на переправах, устраивают пробки на мостах и в трясинах. Воздвигают на пути движения войск баррикады, стесняют движение армейских обозов.
На шоссейных дорогах (и в бездорожьи) по ночам непрерывный скрип телег, высокие грудные выкрики женщин, плач детворы, рев, ржанье, хрюканье, визг голодной скотины, сердитое кудахтанье домашней птицы.
В стороне от «шаши» тлеют развалины резрушенных артиллерийским огнем халуп, имений, фольварков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
