Подходит поручик Стоянов и ввязывается в наш разговор.
Заговорили опять о записках Вересаева о русско-японской войне.
– Таких, как Вересаев, расстреливать нужно! – свирепо ворочая небритыми скулами, говорит Стоянов. – Вересаев всю русскую армию оболгал…
Низко нависли тяжелые глыбы свинцовых облаков и легли неподвижно над землей.
Косые полосы дождя целый день без устали чешут согнутые солдатские спины.
Ноги скользят по липкой грязи изглоданного ливнем шоссе.
Промокшая насквозь одежда липнет к телу, давит к земле.
Тяжко идти неведомо куда, неведомо зачем в такую погоду с полной походной выкладкой, в стоптанных, разбитых сапогах.
Устало, вкривь и вкось, мотаются на шоссе, обходя глубокие лужи и водомоины, серые фигуры продрогших, измученных беспокойным гоном людей.
Заболевшие… – чем? – покорно ложатся лицом вверх где-нибудь в сторонке от дороги в мутную кашицу грязи. И ждут… Чего? Кого?
Одних подбирают санитарные двуколки, других оставляют на произвол судьбы.
К ночи пришли в местечко.
В нем раньше стоял штаб дивизии, штаб артиллерийской бригады, были походные госпиталя и другие учреждения.
Теперь пусто. Все выехали.
Выехала и часть жителей, по многие остались на месте.
Разбрелись по хатам. Жарко натопили печи. Сняли и развесили для просушки пропитанную дождем амуницию.
Варили, парили, жарили безхозную «скотинку», захваченную по пути, брошенную беженцами в местечке.
И заснули в натопленных хатах под неумолкаемый шум дождя.
Спит весь полк. Ни дозоров, ни сторожевого охранения, ни дневальных, ни дежурных по ротам. Мертво…
Беспорядочные выстрелы раскололи сонную мглу ночи. Электрическим током отдались в клубках размягченных нервов.
Сонные, полуголые, с невидящими глазами ошалело метнулись к винтовкам, к патронташам, к пулеметам, к коробкам с лентами, к двуколкам, к лошадям. Давя друг друга, с матерком всовывали ноги в свои и чужие штаны, сапоги. На части рвали шинели.
В окна и в двери турманом выбрасывались на улицу, чтобы встретить заспанными глазами свой предсмертный миг, проглотить посланную врагом свинцовую закуску.
Не видимый в темноте противник густо засел во всех переулках и залпами прочищает просторы улиц.
Ротный и Табалюк с руганью собирают людей. Гонят в дыру плетня на задворки.
На корточках, ползком по лужам, по грязи тянулись к кладбищу.
Залегли в выступах могильных холмиков и склепов под прикрытием крестов и каменных плит памятников.
Командиры возбужденно кричат, разыскивая своих стрелков. Налаживают боевой порядок.
– По местечку пачками! Начинай!
Дождь перестал хлестать.
Ветер развеял пелену облаков, обнажил дрожащий диск серебристой луны.
Рассеялась тьма. Косматые тени пролегли на кладбище от высоких, как виселицы, деревянных крестов.
– Прицел постоянный! – кричит ротный, ловко ныряя, протаскивая гибкое стройное тело между могил.
Из местечка доносится разнобой человеческих вскриков, оголтелый собачий лай. Звон разбиваемых оконных стекол и глухие тяжкие удары взрывов. Противник выкуривает из хат ручными гранатами оставшихся там и отстреливающихся стрелков.
Рядом со мной на мокрой гриве рыжей травы лежит клоун Симбо. Он полуодет. В полосатых тиковых подштанниках, прорванных на причинном месте, и босой он так комичен в мертвенно-суровой обстановке кладбища при свете луны.
Мимо проходит фельдфебель.
Бьет Симбо обухом клинка по пяткам и сердито ворчит:
– Куда стреляешь, чертов водоглотатель?! Целься ниже.
Симбо поворачивает к нему обрюзгшее заспанное лицо.
– Как тут стрелять? В халупах еще, может, свои остались. Мирные жители.
– Ты у меня поговори еще, паскуда! Твое дело рассуждать? Какие там тебе свои? Свои, кои остались, те мертвые уж. А мирные жители – черт с ними! Кто не велел выезжать отсюда? Был приказ покидать всем военную зону. Остались – пеняй на себя.
Симбо, выпуская пулю за пулей, остервенело щелкает затвором.
Фельдфебель ползет от нас в четвертый взвод. Грозит там кому-то расколоть пустую башку. Светлеет.
– Эх, батареи нет! – вздыхает кто-то. – Вот саданули бы.
Пули стелются ниже.
Многие ранены.
На мутной стене небосклона качаются округлые линии распускающейся зари.
По цепи передается приказ об отступлении перебежками.
Звеньями медленно отходим на юго-восток. Наши пулеметы, прикрывая отступление, жарко дышат в местечко, взбивая на крышах солому.
За кладбищем уютная долина.
Пули свистят высоко над головами.
Благополучно выходим из губительного огня.
Кто-то из нашего взвода рассказывает.
– Симбу-клоуна, братцы, убило. Прямо в рот ахнуло разрывной. Весь затылок вырвало, мозги как брызнут – мне все глаза залепило.
Чей-то фальцет отвечает:
– Царство небесное! Хороший был парень, увеселительный и простой. Лучше фельдфебеля пригвоздило бы, гниду. Смерть у ево ослепла, што ли, никак не найдет. Везде тамашится, а все цел, точно заговорен.
* * *
Снабжение поставлено из рук вон плохо – солдаты голодают.
Двое из нашего взвода – Шаньгин и Дорошенко – откуда-то притащили из местечка годовалого борова. Палить щетину некогда. Разрубили топором на куски прямо со щетиной.
Кровоточащие куски свиного мяса ловко тискают в вещевые мешки, в котелки. Руки у них в сгустках крови.
Подходит взводный Никитюк, ввинчивает бегающие глазки на распластанную парную свинину.
– Помогай бог, хлопцы! Мародерничаете, защитнички, едри вашу кочку!..
Взводному дали кусок. Он отходит с довольным видом.
После взводного является фельдфебель и просит «кусочек тепленького» – дают и ему. Денщик ротного, пронюхав насчет борова, требует кусочек для его благородия «на котлетку». Получил…
Шаньгин, облизывая толстые вспотевшие губы, бубнит, закручивая мешок:
– Вот черти! Сичас ешшо от батальонного за мясом пришлют. Всего борова упрут на коклеты начальству, нашему брату опять придется идти промышлять.
– Что ж, сходим, невелик труд! – смеется Дорошенко, подмигивая одним глазом. – Я видел – там еще свинья осталась. Жирная, стерва! Пудов на десять будет!
Вмешивается отделенный.
– Вы, ребя, осторожней с энтим делом, а то за мародерство взгреть могут.
Шаньгин гримасничает, ворочая желваками.
– Гоняют, как сполошные, с места на место, протрясли все брюха, а кормить – не кормят. Рази так можно? Для солдата пишша, первое дело.
– Даром, что ли, кровь проливали? – бормочет Дорошенко. – Жизней своей рискуем, а тут свинью покушать не моги.
Вечер тихий и дремотный.
Кружимся в низкорослом лесу, окутанном густым, мягким туманом. Туман плотно оседает на землю, пылит в лицо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
