— Для полицейского.
— Ага, — согласился Луазо. — Очень мирный для полицейского.
И это было правдой.
— Ладно, — после продолжительного молчания сказал я. — Но не поймите превратно мои мотивы. Чисто для протокола: мне очень нравится Мария.
— А вы серьезно думаете, что меня это разозлит? Сколько же в вас викторианского: играть по правилам, закусив губу и сохраняя лицо. Во Франции мы живем не так. Жена другого — это дичь. Подвешенный язык и ловкость — это козыри. Благородные помыслы — джокер.
— Предпочитаю свой стиль.
Луазо посмотрел на меня и улыбнулся своей медленной ленивой улыбкой.
— Я тоже.
— Луазо. — Я внимательно посмотрел на него. — Эта клиника Датта — она действительно под крылом вашего министерства?
— Уй, только вы еще не начинайте! Он заставил половину Парижа думать, что работает на нас.
Кофе был все еще горячим. Луазо взял чашку с полки и налил себе.
— Он никакого отношения к нам не имеет. Он преступник. Преступник с хорошими связями, но всего лишь преступник.
— Луазо, — сказал я. — Вы не можете держать под арестом Бирда по обвинению в убийстве той девочки.
— Почему это?
— Потому что он этого не делал, вот почему. Я был в клинике в тот день. Стоял в холле и видел, как девушка выбежала и умерла. И слышал, как Датт сказал: «Привезите сюда Бирда». Это была подстава.
Луазо взял шляпу.
— Хороший кофе.
— Это подстава. Бирд невиновен.
— Это вы так говорите. Но, предположим, убийство совершил Бирд, а Датт специально для вас солгал? Предположим, я вам скажу, что нам известно, что Бирд там был? Это бы сняло все подозрения с Квана, верно?
— Возможно. Если услышу личное признание из уст Бирда. Устроите мне свидание с Бирдом? Это мое условие.
Я думал, Луазо станет возражать, но он кивнул:
— Договорились. Не знаю, чего вы за него переживаете. Он же преступник, уж я-то в этом разбираюсь.
Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.
— Ну хорошо, — сказал Луазо. — Птичий рынок, завтра в 11 утра.
— Завтра воскресенье, — напомнил я.
— Вот и отлично, по воскресеньям во Дворце правосудия куда спокойней. — Он снова улыбнулся. — Хороший кофе.
— Все так говорят, — буркнул я.
Глава 22
Довольно приличным кусок этого острова на Сене занимает закон в том или ином виде. На Иль-де-ля-Сите находятся префектура и суды, муниципальная и уголовная полиция, камеры предварительного заключения и полицейская столовая. В будние дни на ступеньках кишмя кишат юристы в черных облачениях, с пластмассовыми папками в руках снующие во все стороны, как испуганные тараканы. Но в воскресенье во Дворце правосудия царила тишина. Арестованные спали допоздна, а конторы пустовали. Единственным движением был тоненький ручеек туристов, с пиететом взиравших на возвышавшуюся каменную громаду Сен-Шапель, фотографируя и поражаясь ее несравненной красоте. Снаружи, на площади Луи-Лепин, сотни птичек в клетках чирикали на солнышке, а на деревьях сидели стайки диких птиц, привлеченных рассыпанным зерном и суматохой. Там продавали просо, измельченную скорлупу каракатиц, блестящие новенькие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики просеивали зерно в морщинистых руках, принюхивались, обсуждали качество и разглядывали на свет, как хорошее бургундское вино.
К тому времени, как я явился на встречу с Луазо, на птичьем рынке уже было полно народа. Я поставил машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел прогуляться по рынку. С глухим прерывистым звоном часы пробили одиннадцать. Луазо стоял возле клеток с надписью «Перепелка на разведение». Заметив меня, он помахал рукой.
— Погодите минутку.
Он взял коробочку, маркированную «фосфорсодержащие витамины» и прочитал название: «Бисквиты для птиц».
— Это я тоже возьму, — сказал Луазо.
Женщина за прилавком сказала:
— Саксонский меланж очень хороший. Дорогой, конечно, но самый лучший.
— Пол-литра, — попросил Луазо.
Женщина взвесила, аккуратно завернула и завязала кулечек.
Луазо сказал:
— Я его не видел.
— Почему?
Я зашагал рядом с ним по рынку.
— Его перевели. Я не могу выяснить, ни кто распорядился о переводе, ни куда его перевели. Клерк в регистратуре сказал, что в Лион, но это не может быть правдой.
Луазо остановился напротив старой тележки с зеленым просом.
— Почему?
Луазо ответил не сразу. Он взял веточку проса и понюхал.
— Его перевели. По чьему-то приказу сверху. Возможно, они хотят, чтобы им занимался определенный следователь, который все сделает так, как ему велят. А может, просто убрали его подальше до конца официального расследования.
— А вы не думаете, что его перевели, чтобы спокойно приговорить?
Луазо махнул высокой женщине за прилавком. Та медленно направилась к нам.
— Я вас за взрослого держу, — хмыкнул Луазо. — Вы ж не ждете от меня ответа на это, а? Одну веточку, — сказал он женщине. И покосился на меня. — А лучше две веточки. Канарейка моего приятеля не очень здорово выглядела, когда я ее видел в последний раз.
— С Джо все в порядке, — заявил я. — Отстаньте от него.
— Как скажете, — ухмыльнулся Луазо. — Но если он еще похудеет, то пролезет сквозь прутья клетки.
Я оставил последнее слово за ним. Луазо расплатился за просо и двинулся между рядами новых пустых клеток, проверяя прутья и постукивая по деревянным панелям. На рынке продавали самых разных птичек. Их кормили зерном, веточками, давали воду и скорлупу каракатиц для клюва. Коготки у всех подстрижены, и никакие хищные птицы им тут не угрожали. Но пели лишь птички, свободно сидевшие на ветках.
Глава 23
Домой я вернулся около полудня. А в двенадцать тридцать зазвонил телефон. Звонила Моник, соседка Энни Казинс.
— Вам лучше бы поскорей приехать, — сказала она.
— Зачем?
— Мне не разрешили отвечать по телефону. Тут мужик сидит. И не хочет мне ничего объяснять. Он спрашивал Анни, но ничего мне не говорит. Вы приедете?
— Ладно, — сказал я.
Глава 24
Было время обеда. На открывшей мне дверь Моник красовалось неглиже с оторочкой из страусовых перьев.
— Англичане высадили десант, — хихикнула она. — Вы заходите, а то старая грымза обязательно станет подслушивать, если будем разговаривать здесь.
Моник распахнула дверь и пригласила меня в тесную комнатушку, заставленную бамбуковой мебелью и столами. На туалетном пластиковом столике четыре вращающихся зеркальца, флакончики духов и куча косметических принадлежностей. Кровать не застелена, покрывало скатано в рулон и засунуто под подушки. Моник прошла к окну и раздвинула ставни, открывшиеся с громким стуком. Солнечный свет залил комнату, отчего вся обстановка оказалась словно в дымке. На столе валялась розовая оберточная бумага. Девушка вынула из нее сваренное вкрутую яйцо, облупила и откусила кусочек.
— Ненавижу лето, — сообщила она. — Зануды, парки и открытые машины, из-за которых спутываются волосы, тухлая холодная еда, смахивающая на объедки. И солнце, старающееся заставить тебя чувствовать себя виноватой за то, что сидишь дома. А я люблю сидеть дома. Люблю поваляться в кровати. Это ж не грех — любить поваляться?
— Как только представится случай, непременно это проверю на себе. Где он?
— Ненавижу лето.
— Ну так пожми руку Санта-Клаусу, — порекомендовал я. — Где он?
— Пойду приму душ. А вы сядьте и подождите. А то одни вопросы.
— Да, — сказал я. — Вопросы.
— Не знаю, откуда вы берете все эти вопросы. Должно быть, вы очень умный.
— Ага, — согласился я.
— Лично я, если честно, даже не знала бы, с чего начать. Единственные вопросы, которые я задаю: «Ты женат?» и «Что ты будешь делать, если я забеременею?». И даже на них никогда не получаю правдивого ответа.
— В том и сложность с вопросами. Лучше придерживайтесь ответов.
— Ой, да я знаю все ответы.
— Ну, значит, тебе задали все вопросы.
— Ага, задали, — согласилась Моник.
Она сбросила неглиже и мгновение постояла голой, прежде чем исчезнуть в ванной. Выражение ее глаз было насмешливым и весьма недобрым.
Потом из ванной донесся плеск и ахи-охи, и она наконец выплыла оттуда в хлопковом платье и теннисках на босу ногу.
— Вода холодная, — коротко бросила она. Направилась прямиком через комнату к входной двери, вышла в подъезд и свесилась через перила. — Вода ледяная, ты, тупая корова! — завизжала она в лестничный колодец.
Откуда-то снизу донесся голос старой карги:
— Количество воды не рассчитано на десять человек в каждой квартире, грязная ты шлюшка!
— В отличие от тебя у меня есть то, что хотят мужчины, старая ты вобла!
