ТОЛСТОЙ
Я только что прочел новую драму Л. Толстого и не могу прийти в себя от ужаса… Неужели наш народ таков, каким изображает его Л. Толстой?.. Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границей, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные или вымышленные факты в целую картину русского безобразия. Вот, скажут, как сами русские изображают быт своего народа!
К. Победоносцев — Александру III 18 февраля 1887 года
Юными надменными глазамиглядя на билет, как на пустой,держит по — истории экзаменграф Лев Николаевич Толстой.
Знаменит он — едок и задирист —только тем, что граф и вертопрах,тем, что у него орловский выезд,тем, что у него шинель в бобрах.
Граф молчит, угрюмый, диковатый,как волчонок худ, большеголов,ну а перед ним дундуковатыйвраг его — профессор Иванов.
Зависть к титулованным запрятав,он от желчи собственной прокис.Мерзок дундукизм аристократов,но страшней плебейский дундукизм.
А от графа запахом дворянскимхлещет раздражающе, остро:чуть одеколоном, чуть шампанским,лошадьми, пожалуй, даже «trop»[4].
Иванов бы сам хотел так пахнутьи, за это тайно разъярен,«Нуте-с, что же вам подскажет память?»графа сладко спрашивает он.
На лице плебействует сиянье —ни полслова граф не произнес.«Изложить великие деяньяНиколая Первого» — вопрос.
Скучно повторять за трепачами.Скучно говорить наоборот.Пожимает граф Толстой плечамии другой билет себе берет.
Но билеты — словно осмеянье.Как их можно принимать всерьез?«Изложить великие деяньяАнны Иоанновны» — вопрос.
Кто вы, составители билетов,если, пряча столькое в тени,о деяньях просите ответов,а о злодеяниях — ни-ни?
Припомадят время и припудряти несут велеречивый вздор.Кто сейчас историк — Пимен мудрыйили же придворный куафёр?
Как Катюшу Маслову, Россию,разведя красивое вранье,лживые историки растлили —господа Нехлюдовы ее.
Но не отвернула лик фортуна, —мы под сенью Пушкина росли.Слава Богу, есть литература —лучшая история Руси.
Шмыгает профессор мокроносо.«Нуте-с, не пора ли, граф, начать?»Граф Толстой выходит. На вопросыграф Толстой не хочет отвечать.
И профессор нуль ему как выдаст!Долго ждал счастливой той поры:на тебе за твой орловский выезд,на тебе за все твои бобры.
Нуль Толстому! Выискался гений!Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!Тем, кто выше всяких измерений,нуль поставить — праздник для нуля.
А Толстой по улицам гуляет,отпустив орловский выезд свой,а Толстой штиблетами гоняеттополиный пух на мостовой.
Будут еще слава и доносы,будут и от церкви отлучать.Но настанет время — на вопросыграф Толстой захочет отвечать!
А пьянчужка в драной бабьей кофтевслед ему грозится кулаком:«Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю».Эх, дурила, знал бы ты — о ком…
Лучшие из русского дворянства —фрак ни на одном не мешковат! —лишь играли в пьянство-дуэлянтство,тонко соблюдая машкерад.
Были те повесы и кутилымудрецы в тиши библиотек.Были в двадцать лет не инфантильны —это вам не следующий век!
Мужиком никто не притворялся,и, целуя бледный луч клинка,лучшие из русского дворянствашли на эшафот за мужика.
До сих пор над русскими полямив заржавелый колокол небесветер бьет нетленными теламидерзостных повешенных повес.
Вы не дорожили головою,и за доблесть вечный вам почет.Это вашей кровью голубоюнаша Волга-матушка течет!
И за ваше гордое буянство —вам, любившим тройки и цыган,лучшие из русского дворянства, —слава от рабочих и крестьян!
ПРОГУЛКА С СЫНОМ
Какой искристый легкий скрипсапожек детских по снежку,какой счастливый детский вскрико том, что белка на суку.
Какой пречистый Божий день,когда с тобой ребенок твой,и голубая его теньскользит по снегу за тобой.
Ребенок взрослым не чета.Он как упрек природы нам.Жизнь без ребенка — нищета.С ребенком — ты ребенок сам.
Глаза ребенка так блестят,как будто в будущем гостят.Слова ребенка так свежи,как будто в мире нету лжи.
В ребенке дух бунтовщика.Он словно жизнь — вся, целиком,и дышит детская щекаморозом, солнцем, молоком.
Щека ребенка пахнет так,как пахнет стружками верстак,и как черемуховый сад,и как арбуза алый взгляд,
и как пастуший козий сыр, —как весь прекрасный вечный мир,где так смешались яд и мед,где тот, кто не ребенок, — мертв.
Ноябрь 1971
ПРОСТАЯ ПЕСЕНКА БУЛАТА
Простая песенка Булатавсегда со мной.Она ни в чем не виноватаперед страной.
Поставлю старенькую записьи ощущук надеждам юношеским зависть,и загрущу.
Где в пыльных шлемах комиссары?Нет ничего,и что-то в нас под корень самыйподсечено.
Все изменилось: жизнь и люди,любимой взгляд,и лишь оскомина иллюзийво рту, как яд.
Нас эта песенка будила,открыв глаза.Она по проволоке ходила,и даже — за.
Эпоха петь нас подбивала.Толкает вспять.Не запевалы — подпевалынужны опять.
Надежд обманутых обломкивсосала грязь.Пересыхая, рвется пленка,как с прошлым связь.
Но ты, мой сын, в пыли архивовиной Русинайди тот голос, чуть охриплый,и воскреси.
Он зазвучит из дальней далисквозь все пласты,и ты пойми, как мы страдали,и нас прости.
1971
Написано сразу после того, как Б. Окуджава был исключен из партии московской писательской организацией и ему грозило отлучение и от Союза писателей. Подробно эта история описана в моей книге «Волчий паспорт», в главе «Заходи, у меня есть джонджоли…» (М., «Вагриус», 1998, с. 497–503).
СВЯТЫЕ ДЖАЗА
Играют святые джаза.Качается в такт седина,и старость, конечно, ужасна,но старость, как юность, одна.
Грустна стариковская юркость,но юности старость юней,когда поумневшая юностьударит по клавишам в ней.
Похожая на повариху,мулатка наперекосякстучит по рояльчику лихо,и пляшет он, черный толстяк.
К зеленым юнцам не ревнуя,чудит на трубе старичок,и падает в кружку пивнуюотстегнутый воротничок.
Сосед накренился недужно,но с хитрой шалавинкой глаз —как пышненькую хохотушку,пощипывает контрабас.
Ударника руки балетны.Где старость в седом сорванце?Улыбка, как белая леди,танцует на черном лице.
Их глотки и мысли осипли,а звуки свежи и юны —то медленны, как Миссисипи,то, как Ниагара, шальны.
Ах, сколько наворовалиотсюда джазисты всех стран,но все-таки в Нью-Орлеанене вывелся Нью-Орлеан.
Играют святые джаза —великие старики.Наш век-богохульник, ты сжалься,хоть этих святых сбереги!
На свете святого не густо,и если хватило на нас,то пусть это будет искусство —хотя бы, по крайности, джаз.
Невольничий рынок эстрадыжесток, выжимая рабов,и если рабы староваты,их прячут в рояли гробов.
Жизнь катится под гору юзом,но если уж выхода нет,то пусть она катится блюзом,закатно звеня напослед.
Закат не конец для поэта,не смерть для тебя, музыкант.Есть вечная сила рассветав тебе, благородный закат.
Март 1972 Нью-Орлеан
КОГДА МУЖЧИНЕ СОРОК ЛЕТ
