если в наших руках ничего более порочащего Б[еседовского] с буржуазной точки зрения не окажется, то представлять вышеупомянутое письмо в суд не следует. НКИД полагает, однако, что другие советские учреждения, как, например, украинские или ОГПУ, могут иметь у себя письма и донесения Б[еседовского], более пригодные для вышеотмеченной цели, и считает поэтому желательным, чтобы Политбюро обязало эти органы в срочном порядке разыскать и представить в НКИД соответственный материал. При иных материалах могло бы иметь некоторое значение и вышеупомянутое письмо Б [еседобского] в НКИД. Особенно ценным в данном случае были бы какие-либо донесения Б[еседовского] в ОГПУ, если таковые могли бы быть оглашены.
5. Необходимо, конечно, раньше всего принципиальное согласие Политбюро на публичное использование документов против Б[еседовского][316].
Изучив 5 января информацию «комиссии Хинчука» по вопросу «О С. Л.», Политбюро вынесло постановление, в котором наметило главные направления подготовки судебного процесса в Париже:
а) Отказаться от вызова политических свидетелей, ограничившись вызовом, кроме свидетелей, имеющих непосредственное отношение к делу, лишь банкира Яроховского[317], доктора Кона[318], проф. Вимпфгеймера, доктора Бернгайм[а][319].
б) Для опровержения возможных лжесвидетельских показаний Беседовского о происхождении векселей разрешить т. Довгалевскому готовить для наших адвокатов письменное опровержение наличия каких-либо документов, якобы подтверждающих выдуманную С. Л. версию происхождения векселей.
в) Провести в самом срочном порядке публичный процесс Беседовского в Верхсуде по обвинению его в растрате и мошенничестве с таким расчетом, чтобы осуждение Беседовского было бы объявлено до начала процесса С. Л.
г) Возложить руководство процессом на т. Крестинского, обязав его выехать во Францию[320].
д) Считать необходимым выезд т. Довгалевского в Париж к началу процесса. Вопрос о его выступлении в суде решить по ходу самого процесса.
е) Обязать т. Литвинова собрать все имеющиеся в разных учреждениях и ведомствах письма Беседовского для использования их на суде во Франции[321].
Но 7 января, буквально накануне рассмотрения в Верховном суде СССР дела беглого дипломата, Стомоняков направил Сталину записку (с пометками: «Совершенно секретно. Весьма срочно»):
Уважаемый товарищ,
Ввиду отсутствия из Москвы тт. Хинчука и Пятакова, у которых сегодня выходной день, в качестве члена возглавляемой тов. Хинчуком Комиссии Политбюро по делу С. Л., по соглашению с 4-м членом Комиссии тов. Дволайцким, считаю своим долгом обратиться к Вам по следующему крайне срочному делу.
Комиссия тов. Хинчука по делу С. Л. в своем письме от 29 декабря, указав на опасность лжесвидетельского выступления Беседовского на процессе С. Л., просила директивы Политбюро о проведении в самом срочном порядке публичного процесса Беседовского в Верховном суде «по обвинению его в растрате и мошенничестве». Комиссия исходила при этом из того, что против Беседовского имеются два обвинения: 1) в растрате и мошенничестве и 2) в бегстве и переходе на сторону врагов рабочего класса. Комиссия полагала, что нам выгоднее разделить эти два процесса, проведя первый до процесса С. Л., второй — после этого процесса.
Соединение обоих процессов воедино дало бы возможность защите С. Л. на парижском процессе отвести наши попытки дискредитации Беседовского, представив его в ореоле политического деятеля, противника советского правительства, которому (Беседовскому) с политической целью пришиты обвинения в растрате и мошенничестве. Реакционные парижские лавочники, которые будут судить С. Л. в качестве присяжных заседателей, могут поверить защите С. Л., особенно ввиду того, что Беседовский будет присужден к расстрелу за измену, что в их глазах, конечно, является чисто политическим преступлением. Таким образом, вместо дискредитации Беседовского перед присяжными заседателями, приговор его к расстрелу может даже в глазах этих лавочников повысить его авторитет.
К сожалению, Комиссия не развернула этой аргументации на заседании Политбюро 5 января. Однако постановление Политбюро соответствует постановлению Комиссии и гласит: «Провести в самом срочном порядке публичный процесс Беседовского в Верховном Суде по обвинению его в растрате и мошенничестве с таким расчетом, чтобы осуждение Беседовского было объявлено до начала процесса С. Л.» (Протокол № 112 от 5 января, п. 8 «в»).
Между тем [нарком юстиции РСФСР] тов. Янсон[322], основываясь, как он мне сообщил, на прежнем постановлении Политбюро по делу Беседовского, распорядился об одновременном слушании дела по обоим обвинениям. Ввиду того, что срочное назначение суда над Беседовским назначено в интересах успешного проведения суда над С. Л., и ввиду огромной важности для нас дискредитировать всеми доступными способами лжесвидетельские показания Беседовского, которые без такой дискредитации угрожают нам потерей процесса над С. Л. и уплатой 2 млн рублей, — я считаю своим долгом обратить на это Ваше внимание и просить Вас путем опроса членов Политбюро провести следующее постановление:
1) Провести завтра, 8-го, в Верховном суде только дело по обвинению Беседовского в мошенничестве и растрате.
2) Дело по обвинению Беседовского в измене назначить после процесса С. Л., примерно, через месяц[323].
В тот же день формулировка, предложенная Стомоняковым, была утверждена Политбюро[324], а в ночь с 8 на 9 января коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР, инкриминировав Беседовскому «присвоение и растрату государственных денежных сумм в размере 15 270 долларов 04 центов», заочно приговорила его к 10 годам лишения свободы «с конфискацией всего имущества и поражением в политических и гражданских правах на 5 лет»[325].
10. Накануне суда
17 января Аренс, который замещал Довгалевского в Париже, сообщил в Москву (Хинчуку, Литвинову) и Берлин (Крестинскому, Бегге), что французские адвокаты имели частные беседы с помощником генерального прокурора Газье[326], назначенным обвинителем на вексельном процессе. Выяснилось, что он не только крайне враждебно настроен к советской власти, но полагает, что следователь и прокурор, наблюдавший за следствием, проявили чрезмерное рвение, поверив обвинениям, которые отнюдь не доказаны. Считая, что не может быть и речи о подлоге, а стоит говорить разве только о «покушении на мошенничество», Газье даже заметил, что не мешает напомнить Москве, как относятся во Франции к правительству, которое не платит долгов и министр которого позволяет себе выгонять французского посла из своего кабинета. Но когда Бертон резко оборвал Газье, тот попросил не передавать его слов и считать, что он ничего не говорил. Отношение председателя суда Барно[327] оказалось не столько враждебным, сколько ироничным: он считал, что дело — пустое, для французской юстиции — совершенно неинтересное, и главное — не раздувать его, а поскорее сбыть с рук. Солидарный в намерении помешать защите подсудимых затянуть процесс, Барно все же счел нужным указать Бертону, что весьма не сочувствует его доверителям[328].
Но попытки обвиняемых вступить в «переговоры» не прекращались, и, по сведениям Аренса, в середине января, буквально
