короткий срок чувствовал свободку.
Обманную, временную но её. Он уставал от страха, перед этой женщиной, которую он когда-то гордо окликал:
— Свет!
И она правда заменяла ему целый свет.
И может страх потерять этот свет перешел в хронический ужас перед этой тяжелой, в сущности незнакомой теткой, которая варит по-привычке всё тот же невкусный борщ, и он, все так же от боязни чего-то, хвалит этот никчемный суп и благодарит.
Почувствовав перемену настроения в муже, она переспросила:
— Что, невкусно?
И, неожиданно для себя, Павел Петрович резко встал, оттолкнул от себя тарелку с остатками борща.
— Совсем дрянь у тебя борщ! И всегда был.
И, увидев, что жена готовится к обиде и слезам, опередил.
— Гадость, бурда, помои.
И, промолчав, добавил с особым смыслом и ироничной интонацией, и нараспев так:
— Све-тик…
И неожиданно, и спешно, ушел к себе в комнату.
Лежа на диване, он почувствовал себя человеком. Как будто как в дни молодости сбежал с собакой, к заветному дуплу, куда прятал пузырек.
Ему было слышно, как жена говорит — наверное с сыном, горячо говорит, со слезами, и через слово — слышно «Что я ему сделала».
Павел Петрович слушал ее монолог у телефонной трубки и улыбался себе спокойно.
— Что сделала?
Да ничего… В том то и дело. Стерегла, только. Я ей не чемодан.
В прихожей он надел запыленные туфли и пошел гулять. Один. В целом Свете.
И показал язык всевидящему оку видеокамеры над выходом. А потом и кулак — бесстрашно.
23 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
Оказия
Она была аскетична во всем, без всего могла легко обойтись, но любила яркое освещение во всем доме.
Художник по образованию, еще тому, из прошлого века, она занималась в основном натюрмортами. Писала и цветы и пейзажи. И никогда не писала ничьих портретов. Боялась этого жанра, опасалась не справиться — и тем самым обидеть человека, то есть оригинал.
А пышноцветные вазы удавались ей легко. Вообще она была человечеком легким, приветливым. И в дом ее стремились попасть многие. Она и не отказывала. И работалось ей удобнее как-то в присутствии подружек приживалок, которые с разной степени завистью восхваляли ее способности. Но надо отдать им должное — словом они не разбрасовались и талантом Тамару Юрьевну не называли.
Хотя бы могли, она бы не рассердилась. Ну, может чуть щеки покраснели, но они у нее краснели и без такого тяжелого повода.
Дом Тамары был в центре города, поэтому почти никогда не пустовал.
С утра были звонки — и в телефон, и в дверь. Не остывала кофеварка, и булькал кипяток в кастрюле для пельменей или сосисок.
Не убиралась со стола и бутылка виски с мудреным названием и обезьяной на этикетке.
Но главной примечательностью её дома была электрическая избыточность освещения.
Одним выключателем, и это было принципиально, чтобы одним жестом взорвать светом все комнаты разом. И пол, и стены и потолок — все сияло яркими лампочками. По углам росли ветками лампочными торшеры, как диковинные деревья.
Зажигался внутри огромный глобус. Земля на нем была теплой и доступны светящиеся солнцем полюса.
Каждый раз, нажимая эту волшебную кнопку выключателя, Тамара сама ойкала, радуясь как школьница.
Впрочем, школьницей она была, давно, и давно — студенткой. Сейчас ей надо было работать, работать, благо покупатели были, и даже стояли, пусть и не в большой, но очереди.
Тамара уже «причесывала» сухой чистой тряпкой кисти из вазы, когда в дверь позвонили.
Для визитеров было уж совсем рано, гостей она не ждала. А уж ту, что оказалась за открытой дверью, совсем не ждала. Ни сегодня, ни завтра.
Гостья была под явным шафе вздернулась в пьяной улыбке губа, показав желтые прокуренные зубы и гостья шагнула в дом.
На минутку ослепнув от света всех ламп, она прищурилась, потом достала из кармана фуфайки бейсболку и натянула, чтобы прикрыться от лишней яркости. Жест это был очень наработанный, наизустный.
После чего гостья из второго кармана извлекла крошечного щенка таксы.
— Знакомься, это — Оказия.
Она крепко поцеловала Тамару в щеку, а потом ткнула ей щенка.
— Купила вот. С оказией передали. Ох. Ох.
Она прижав щенка к своей груди рухнула в кресло на кухне.
— Свари нам сосисочку, пожалуйста. Оголодамши мы.
Тамара поняла, что день испорчен, Галина приходила к ней всегда на весь день. Выпивала весь коньяк в доме, никогда ничего не ела. И курила, курила. И говорила. Это был монолог на весь день.
Она говорила о самом страшном дне, годах своей жизни, повествовала подробно, как ей стыдно, что ее бросил её Сорокин. Голой на юру.
Сорокин, её муж, действительно покинул её с двумя детьми. И это было тогда странно для всех. Но было это двадцать с небольшим лет назад.
Уже выросли дети, уже было другое время, а она все не могла смириться, угомониться.
Вот теперь таксу завела. Зачем она ей.
Тамара бросила в кастрюльку пару сосисок.
— Что случилось.
— А ты не знаешь. Меня муж бросил.
И она заплакала так искренне, громко всхлипывая, как будто только узнала об этом минуту назад.
И покатился день, плаксивый и сентиментальный. На все вопли Галины Тамара сдержанно проговаривала пошлые фразочки, не очень утруждая себя участием в диалоге.
Таксенок был накормлен, и скрылся опять в огромном накладном кармане хозяйской фуфайки и затих там.
Тамара пыталась обнаружить для гости свою занятость, но та не церемонясь заявила.
— Ну что ты, ты все малюешь свои цветочки. Поменяла бы жанр. Попробуй себя в страстях, эмоциях. А то цветы везде, как на кладбище. Я пойду, пожалуй, со вчерашнего дня домой дойти не могу. Не хочу. Там…, — Галина махнула рукой и встала из-за стола.
Но домой ей было уже не дойти. Она дошла до дивана в Тамариной спальне и рухнула на него.
— Прости, Тамарочка…
И прикрыла козырьком глаза себе от света.
Тамара не успела словом возразить, а гостья уже спала крепко-сладко на жесткой подушке дивана. На ней свернулся таксенок шоколадного цвета пятнышком. Мир и лад и счастье.
Они спали, укрытые одеялом доверия и любви друг другу.
Тамара, опершись на косяк двери, смотрела на эту парочку в сильном раздумье, и не спешила уходить.
Она еще не понимала, что видит она перед собой, на широченном модном диване.
Она не понимала еще, что заставило её быстро-быстро сдержать неожиданные слезы, схватить подрамник и выдернуть кисти из вазы.
«Нет, лучше не краски. Может углем — пронеслось у
