понял, что его ждет дома. Жена его выгонит, выставит с чемоданом, который всегда стоял у нее наготове, в кладовке. Будет орать, орать, пока громко не хлопнет дверь за ним.
От этого знакомого ему посыла из дома Потемкину стало стыдно. Стыдно этого прыщавого мелкого ужаса перед своей женой.
«Почему выгонит, — думалось Потемкину. — Я ей покажу рыбку. Не каждый день рыбки под ногами валяются».
А на собеседование можно и на завтра договориться. А костюм в химчистку — делов-то!
Так казалось Потемкину. Но! Напрасно.
Первое, что он сделал дома — это переселил рыбешку в трехлитровую банку с чистой водой. Бросил туда крошек хлебных. И тут на кухню влетела Татьяна.
Выслушав мужа и оценив грязь на манжетах, и совсем не оценив «улов» в банке, она, узнав, что собеседование не состоялось по причине какой-то полудохлой рыбки, она побежала в кладовку за чемоданом.
И Потемкин немедленно был выставлен за дверь, вместе с чемоданом и банкой с рыбкой.
— Достал! Всё.
Хлопнуло что-то разбилось где-то стекло.
Потемкин в тревоге глянул на банку с рыбкой. Все были в целости. Потемкин сидел в парке на скамеечке. И потихоньку осознавал свое счастье. Он был свободен, наконец.
Он мог не возвращаться домой. Он давно, очень давно желал не возвращаться в этот дом, к этому ору и недовольству и пильству.
Его взгляд упал на банку с рыбкой. Она жевала обильные хлебные крошки с большим аппетитом.
Хоть и не была рыбкой золотой, а главное желание Потемкина исполнила.
— Воля! Ура. Один.
Он легко встал со скамьи и пошел искать дом для рыбки. И себя. Сначала Аквариум.
И как хорошо, что он не пробежал мимо той лужи. Желания начали исполняться. И Потемкин легко, как в новую жизнь, вошел в «Зоомагазин»
И больше всего сейчас занимало Потемкина непонимание диковинного появления этой благородной рыбки, пусть и не золотой, в грязной луже в центре города.
И понимание одной важности своего не менее чудесного спасения.
А ведь мог, пробежать. Его ждали. Нет. Не мог.
И поэтому он свободен.
И он с горячностью радостью и чувством рассказывал девочкам продавщицам историю спасения, ну, разумеется он взял номер телефона.
А ей сунул взамен старую свою визитку. Он не хотел обманывать. Просто другой не было. Пока не было.
19 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
Светик
Хоть на минуточку, хоть на секундочку оказаться там, где ему тарелку борща принесла бы Она, та самая узкотальная, широкобедрая, легкая от любви к нему девочка.
Нет, не надо и борща, и пусть его, он съел бы все из ее рук с точеными, но жесткими пальцами. Как поздно он оценил их жесткость цепкость и себячество. Поздно.
И пока шаркала тяжелыми широкими ступнями, она медленно, чтобы не пролить, ставила тарелку перед ним, пододвинув хлеб, и привычно убрав за широкий рукав графинчик с водочкой. Будто его и не было, этого графинчика. Фокус такой, длиною в жизнь. Она находила спрятанный им алкоголь в любом даже странном очень месте.
В дупле дерева, где он гулял по утрам с собакой. Впрочем и собаку он завел, чтобы обмануть ее, жены бдительность и во время вечерней прогулки заскочить в любимую рюмочную.
Давно не было собаки и рюмочной. Гнила только эта квартира, их дом, из которого не было выхода. Дверь была, а выхода не было. Корм им доставляли взрослые дети, большее, что она могла — это дойти до мусоропровода.
А он и этим себя не утруждал. Сидел в кресле или лежал на диване днями, стараясь реже видеть толстую нескладную и в чем-то агрессивную её, жены, фигуру.
И дело было не только в её тяжелом теле, а та гневность его, обращенная к каждому предмету в доме, и особенно к нему, Петру Павловичу, который все не переставал играть с нею в прятки. То там, то сям, она находила запретное зелье. И громко гремя дверными засовами, чтобы он услышал, шла к мусоропроводу. И в нем долго звенело битое стекло, отдавая болью в сердце Павла Петровича.
Она молча возвращалась, опять гремели засовы.
Потом долго текла вода из крана. Она мыла руку.
Поставив сегодня обычную тарелку перед мужем, она села рядом. И вдруг неожиданно спросила:
— Апперитивчик налить?
Не дожидаясь ответа, как Василиса из русской сказки, налила ему из широкого рукава бархатного халата водочки.
Он удивленно вскинул свои широкие сильно заросшие брови.
— Ты здорова.
И тут же выпил налитое, пока не передумала.
Она улыбнулась и продолжила
— На дачу поедем в этот сезон, дети звонили, спрашивали.
Он нахмурился, уже не робея, налил себе вторую рюмашку и резко так сказал:
— Возят нас как чемоданы туда-сюда. Оставят на лето, как в камере хранения. Не хочу…
Он вдруг внимательно стал вглядываться в лицо жены, пытаясь хоть что найти, зацепиться за милую знакоминку любимой, и очень любимой им женщины, которую он с юношеской щедростью называл “Мой Свет!”
Это был его Свет, его Мир ради которого он был готов на любой защитный подвиг.
Но должно же было остаться от того Чуда ее красоты, хоть что-то. Пропал даже милый ее южно-русский говор, имплантанты вставили плохо и они сильно искажали голос и кривили челюсть.
И все же дело было не в этом. Что-то было потеряно главное. Павел Петрович много размышлял на эту тему, она постарела, да и он не стал моложе, оброс бровями, сутулым стал, и скрипучим.
Он потянулся чтобы налить себе ещё стопочку, но она прикрыла её широким своим рукавом.
— Ешь, — приказала она.
Павел Петрович отхлебнул с ложки борщ. Он был, как всегда, совсем невкусным.
— Вкусно?
— Очень, — соврал привычно он.
И вдруг его пронзила странная, даже беспокойная догадка. О том, что с ними не так.
Он вдруг осознал, что за эти полвека он не сказал ей, жене, ни слова правды. Он говорил только то, что хотела слышать она. Потому что… Он с трудом сформулировал мысленно причинную суть.
Потому, что от страха, потому, что всю жизнь боялся ее непонятным страхом. Боялся её крика, слёз, обидчивых истерик, её неправоты и глухоты. Он боялся её всегда, везде, чувствовал за спиной возможный ее окрик.
И ранняя сутулость его была результатом сжатости постоянной спины от боязни услышать «Паша, хватит».
Этот страх стал сутью и смыслами его жизненных поступков. Он бежал от этого страха отчетности перед ней, всё равно куда, хоть в рюмочную, хоть к случайной женщине. Только там он на
