отвлекли Гиту от старых, подживших, зато теперь она ясно видела, что вчерашний подбитый глаз окружен бледным ореолом цвета разбавленной куркумы, словно на стекле застыли грязные разводы.
– Гениальная идея! – Фарах перестала хлопать в ладоши и уперла кулаки в бока. – Вот, значит, как ты избавилась от Рамешбхая!
– Я уже сказала, что это не твоего ума дело.
– Я спрашиваю, поскольку мне надо точно знать, что это сработает. Мы не можем потерять еще один день.
– Я в курсе, что поставлено на карту, Фарах. Мои чертовы деньги. И если тебе так уж не терпится, может, просто зашьешь Самиру рот идеальным швом, как на твоих расчудесных платьях? Тогда он не сможет пить и перестанет обкрадывать твою нищую семью.
Фарах ничуть не обиделась, лишь пожала плечами:
– Нам это не сильно поможет, Гитабен.
Гита вздохнула:
– Я знаю. – Закрыв глаза, чтобы успокоиться, она сказала: – Просто помоги мне найти невскрытую антимоскитную спираль.
Под окнами стояло несколько шкафчиков. Женщины принялись выдвигать ящики – в большинстве лежали линейки, карандаши, тетрадки с тонкими обложками. Фарах, усевшись на пол, пыталась открыть очередной ящик – она дергала изо всех сил, оскалив зубы, и было видно, как под кожей на руках напрягаются жалкие бицепсы. Ящик не поддавался, и Гита протянула ей деревянную линейку:
– Вот, подцепи.
Но Фарах замотала головой:
– Лучше ты.
– Почему?
– У меня уже руки болят. – Она принялась массировать ладони большими пальцами. – Руки – мой хлеб!
– А я, по-твоему, чем деньги зарабатываю? – резко сказала Гита. – Танцами диско?
– Ты бусинки на нитки нанизываешь, с этим любая макака справится. А я – художник, я занимаюсь высоким искусством! – заявила Фарах.
Гита вытаращила на нее глаза:
– Ты портниха!
Фарах сложила руки, как в мусульманской молитве:
– Art[60], Гитабен! – воскликнула она по-английски. – Art!
Гита все еще обалдело смотрела на нее:
– Кажется, теперь я начинаю понимать Самира.
– Да, он бьет меня, но руки мои никогда не трогает. Потому что он знает их ценность!
Надо было бы уйти прямо сейчас, швырнув обвинение в неблагодарности в это и без того избитое лицо. Но они уже были повязаны, сплетены, как страницы в книге, которую Фарах по причине безграмотности и прочитать бы не смогла. Поэтому Гита, вместо того чтобы удалиться, процедила самым что ни на есть мерзким тоном, на который только была способна:
– Очень жаль, что мать из тебя вышла не такая хорошая, как an artist[61]!
У Фарах начали кривиться губы, но Гита не собиралась останавливаться:
– О, ты сама жаловалась, что Самир твоих деток тоже бьет! Наверно, он это делает, чтобы не повредить твои бесценные ручки!
– Я хорошая мать, – тихо проговорила Фарах. – И я сейчас здесь, чтобы защитить своих детей.
Гита с деланым безразличием пожала плечами:
– А мне кажется, хорошая мать не позволила бы насилию в семье зайти так далеко.
– Да что ты вообще знаешь о материнстве? – вспыхнула Фарах. – А?
– Благодаря тебе практически всё. – Гита указала на нее пальцем: – Один беспомощный младенец женского пола. Раз. – И загнула палец. Указала на себя: – Одна замученная женщина, которой постоянно приходится подтирать задницу беспомощному младенцу. Два. – И загнула второй палец.
– Это другое! Ничего ты о детях не знаешь!
– И слава богам. От детей одни неприятности.
Фарах чуть не задохнулась:
– Это не правда! Счастье мате…
– Награда, благословение и все такое, – перебила Гита. – Да-да, я в курсе. А ну отойди-ка. – Она оттеснила Фарах от неподатливого ящика, засунула линейку в щель и нажала изо всех сил, вложив в этот рывок всю свою ярость. Щепки отлетели одновременно от линейки и от деревянного ящика, он выдвинулся из шкафчика. Внутри лежали спички и початая упаковка зеленых спиралей.
Гита вернула сломанную линейку на место в другой ящик, Фарах достала одну антимоскитную спираль. Из школы они выходили в полном молчании, но за воротами Фарах попыталась сделать шаг к примирению.
– Гитабен… – начала она, взявшись за обе мочки, что традиционно означало раскаяние.
– Не надо, – отрезала Гита. – Не хочу ничего слышать. Мы не друзья. И никогда не были друзьями. Я много чего плохого наговорила о Салони – да, она стерва, но не подлая лицемерка. А у тебя всегда мед на языке и нож в кармане.
– Нет! Я…
– Я не буду спорить с тобой о своей работе. Не буду защищаться. Я не ем чужую соль, только свою собственную. И пока ты и твой гребаный муженек не начали меня преследовать, все у меня было нормально. Ты умоляла меня спасти тебя, потому что сама не можешь это сделать. По мне, так ты вообще ни на что не способна.
Фарах начала плакать, но в отличие от ее показных истерик с театральными воплями это были тихие, искренние слезы.
– Пожалуйста, прости меня, – шмыгнула она носом. – Я не хотела тебя обидеть. И я по правде считаю тебя своей подругой, Гитабен. – Тут она набросилась на Гиту с объятиями, и та попятилась от такого бурного проявления чувств.
Объятия были мощные, костлявые руки Фарах оказались неожиданно сильными, Гита вдохнула запах кокосового масла от волос этой женщины и почти на физическом уровне ощутила исходившие от нее страх и сожаление. К объятиям Гита не привыкла, поэтому не ответила ей тем же, но и не оттолкнула – осторожно похлопала ее дважды по спине, прежде чем осторожно отстраниться.
Фарах ущипнула себя за кожу на шее большим и указательным пальцами:
– Клянусь, на этот раз я не облажаюсь. Честное слово, Гитабен! Ты можешь на меня рассчитывать.
9
Пес нужен был только для прикрытия, в качестве предлога для визита, и даже он, похоже, понимал, что не надо туда идти, потому что по дороге к дому Карема не пропустил ни одной кучи мусора и рваной покрышки, как будто чуял намерения Гиты и попросту тянул время. Если он канителился неспроста, Гита готова была восхититься его прозорливостью, поскольку сама она не очень-то ясно понимала, что ей нужно от Карема. В конце концов взбесившись от того, что пес так демонстративно занят своими делами, она подозвала его, подхватила и оставшийся отрезок пути несла на руках. От собачьей шерсти воняло, как от грязных ног и немытых подмышек, – этот запах усилился с тех пор, как они приехали из Кохры.
– Завтра у нас банный день, Бандит.
Кличка возникла сама собой, даже выбирать не пришлось – это была неотвратимая очевидность. Сейчас, когда они дошли до места назначения, пес задергался, заизвивался, полез ей на грудь, тыкаясь мокрым носом в подбородок, словно пытался заглянуть в глаза. Гите пришлось вытягивать шею, чтобы выглянуть из-за этой вонючей морды и постучать в дверь. Возможно, Бандит знал то, что сама она отказывалась признавать: здесь ее ждут неприятности.
После ссоры с Фарах Гите не хотелось оставаться в одиночестве. Когда она добрела от школы до своего дома и открыла входную дверь, Бандит радостно