— Мастер Фредерик!
— А?
— Вы опять пай-мальчик?
— Еще какой!
— Вы поцелуете мисс Джейн, как послушный мальчик?
— Я, — сказал Фредерик Муллинер, и каждый произнесенный им слог был исполнен энтузиазма, — именно это и сделаю!
— Ну, тогда я вас выпущу, — сказала няня Уилкс. — Я сварила вам еще два яичка.
Фредерик побледнел, но лишь на миг. Какое это теперь имело значение? Его губы сложились в суровую линию, и он сказал спокойным ровным голосом:
— Давайте их сюда!
Романтическая любовь нажимателя груши
Кто-то оставил в зале «Отдыха удильщика» номер иллюстрированного еженедельника, и, пролистывая его, я наткнулся на фотографию в полный разворот, запечатлевшую знаменитую звезду варьете, — десятую ее фотографию за неделю. На этой она лукаво оглядывалась через плечо, держа в зубах розу, и я отшвырнул журнал с придушенным воплем.
— Ну-ну! — укоризненно сказал мистер Муллинер. — Не допускайте, чтобы подобные вещи так глубоко вас задевали.
Он отхлебнул свое подогретое шотландское виски.
Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь (сказал он очень серьезно), какую жизнь вынуждены вести люди, чья профессия — поставлять эти фотографии? Статистика показывает, что реже всего вступают в брак представители двух прослоек общества — молочники и светские фотографы: молочники видят женщин слишком рано поутру, а светские фотографы проводят дни в столь однообразной атмосфере изысканной женской красоты, что становятся пресыщенными мизантропами. В мире нет тружеников, которым я сочувствовал бы больше, чем светским фотографам. Тем не менее — и в этом заключена ирония, которая заставляет чуткого человека колебаться между сардоническим смехом и слезами жалости, — тем не менее каждый юноша, выбравший профессию фотографа, мечтает в один прекрасный день стать именно светским фотографом.
Видите ли, в начале своей карьеры молодой фотограф вынужден иметь дело с химерами рода человеческого, и у него расстраиваются нервы.
— Ну почему, почему, — помнится, вопрошал мой кузен Кларенс после первого года такой работы, — почему эти изъяны природы жаждут фотографироваться? Почему люди с лицами, которые они, казалось бы, должны старательно скрывать, желают красоваться на этажерках и в альбомах? Я начинал с таким пылом, с таким энтузиазмом! А теперь моя душа гибнет. Не далее как нынче утром мэр Тутинг-Иста приезжал договориться о фотографии. Он приедет завтра днем, чтобы его запечатлели в треуголке и мантии при всех регалиях. И человеку, желающему сохранить для вечности такую физиономию, найти оправдание невозможно. Как бы я хотел быть одним из тех, кто работает с кабинетным форматом и снимает только красивых женщин.
Его мечта сбылась скорее, чем он мог вообразить. Не прошло и недели, как великий процесс, создавший судебный прецедент — иск Бриггса к Муллинеру, — вознес моего кузена Кларенса из захудалого ателье в Западном Кенсингтоне на вершину славы как самого знаменитого лондонского фотографа.
Возможно, вы помните этот процесс? А предшествовали ему, вкратце, следующие события.
Достопочтенный Хорейшо Бриггс, кавалер ордена Британской империи, новоизбранный мэр Тутинг-Иста, вышел из такси у дверей ателье Кларенса Муллинера в четыре часа десять минут семнадцатого июня. В четыре часа одиннадцать минут он вошел в эту дверь, а в четыре часа шестнадцать с половиной минут свидетели видели, как он вылетел из окна второго этажа с энергичной помощью моего кузена, который подталкивал его сзади в брюки острым концом фотографической треноги. Очевидцы свидетельствовали, что лицо Кларенса было искажено нечеловеческой яростью.
Естественно, этим все закончиться не могло. Неделю спустя был предъявлен иск Бриггса к Муллинеру, причем истец настаивал на компенсации в размере десяти тысяч фунтов и пары новых брюк. Сперва все, казалось, складывалось для Кларенса хуже некуда.
Однако речь сэра Джозефа Боджера, представителя ответчика, именитого адвоката, перетянула чашу весов.
— Я, — сказал сэр Джозеф, — обращаясь к присяжным на второй день процесса, — не собираюсь опровергать обвинения, выдвинутые против моего клиента. Мы признаем, что семнадцатого числа настоящего месяца мы действительно укололи истца нашей треногой, причем сделали это способом, могущим стать причиной душевной тревоги и подавленного состояния. Однако, джентльмены, мы настаиваем на правомерности такового действия. Все решает ответ на один-единственный вопрос: имеет ли фотограф право нападать либо с треногой, либо без нее на снимаемого, который после предупреждения, что его лицо не дотягивает до минимума миниморума требований к таковым, остается упрямо сидеть в кресле и облизывать губы кончиком языка? Господа присяжные, я говорю: да, имеет!
Если вы не вынесете вердикт в пользу моего клиента, господа присяжные, фотографы, лишенные законом права отвергать фотографируемых, окажутся в полной власти всякого, кто явится, пряча в кармане сумму, достаточную для оплаты дюжины фотографий. Вы видели истца Бриггса. Вы заметили его широкое тестообразное лицо, непереносимое для впечатлительного и утонченного человека. Вы заметили его моржовые усы, его двойной подбородок, его выпученные глаза. Посмотрите же на него еще раз, а потом скажите мне, что мой клиент не был вправе изгнать его с помощью треноги из своего ателье, этого священного храма Искусства и Красоты?
Господа, я закончил. Судьбу моего клиента я оставляю в ваших руках в глубоком убеждении, что вы вынесете единственный возможный вердикт, какой способны вынести двенадцать мужчин вашего умственного калибра, вашей великой чуткости и вашей великолепной широты взглядов.
Разумеется, дальше все было предопределено. Присяжные высказались в пользу Кларенса, даже не удалившись в комнату для совещаний, и толпа, ожидавшая оглашения вердикта снаружи, донесла моего племянника на плечах до его дома и отказывалась разойтись, пока он не произнес речи и не спел: «Никогда, никогда, никогда ваш фотограф не будет рабом!» А на следующее утро все газеты Англии вышли с редакционными статьями, в которых ему отдавалось должное за доблестное утверждение основополагающего принципа Свободы Индивида, какого этот принцип не знавал со дня принятия Великой хартии вольностей.
Естественно, последствия подобной сенсации для Кларенса были просто сказочными. В мгновение ока он стал самым известным фотографом в Соединенном Королевстве и получил возможность воплотить в жизнь свою мечту о том, чтобы фотографировать только блистательных и прекрасных. Каждый день прелестнейшие украшения высшего света и сцены стекались в его ателье, и потому велико было мое удивление, когда как-то утром, навестив его после своего двухлетнего пребывания на Востоке, я узнал, что Слава и Богатство не принесли ему счастья.
— Кларенс! — вскричал я, ошеломленный тем как он изменился. У его губ появились жесткие складки, и морщины пересекали лоб, прежде гладкий, как мрамор. — Что не так?
— Все, — ответил он. — Я сыт по горло.
— Но чем?
— Жизнью. Красивыми женщинами. Омерзительной профессией фотографа.
Я был потрясен. Даже на Востоке до меня доходили вести о его успехах, а вернувшись в Лондон, я убедился, что никаких преувеличений не было. Во всех фотографических клубах столицы от «Негатива с Проявителем» на Пэлл-Мэлл до смиренных пивных, где пьют те, кто запечатлевает вас на пляжах приморских курортов, его без подсказок называли очевидным преемником президента Объединенной гильдии нажимателей груш кабинетных фотокамер.
— Еще немного — и я не выдержу, — сказал Кларенс, разорвал фотографию в мелкие клочья и с глухим рыданием спрятал лицо в ладонях. — Актрисы, тетешкающие своих любимых кукол! Графини, сюсюкающие над любимыми котятками! Кинозвезды среди своих любимых книг! Через десять минут я должен быть на вокзале Ватерлоо: герцогиня Гэмпширская желает, чтобы я сделал несколько портретов леди Моники Саутборн в парке замка.
Его сотрясала судорожная дрожь. Я погладил его по плечу. Мне все стало ясно.
— У нее самая сияющая улыбка в Англии! — прошептал он.
— Ну-ну-ну!
— Застенчивая и вместе с тем лукавая, как меня предупредили.
— Может быть, эти сведения неверны.
— Держу пари, она пожелает, чтобы ее сняли, когда она протягивает кусочек сахара своему песику, и фотография появится в «Скетче» и «Татлере», снабженная подписью: «Леди Моника Саутборн с другом».
— Кларенс, нельзя так поддаваться меланхолии!
Он помолчал.
— Ну что же, — сказал он, беря себя в руки с видимым усилием, — я сам развел свой сульфат натрия, мне в нем и лежать.
Я проводил его до такси. И последнее, что я увидел в окошке такси, был его бледный изможденный профиль. Мне почудилось, что он похож на французского аристократа времен Французской революции, везомого в повозке на гильотину. Он и не подозревал, что единственная в мире подстерегает его буквально за углом.
