«ЕЩЕ РОЗОУЭЙ!!!»
А однажды, рецензируя, если не ошибаюсь, «Всевластную любовь», литературный обозреватель «Библиомана» спрессовал свой отзыв в одну фразу: «О Господи!»
— Разумеется, — сказал я. — Но при чем тут она?
— Она приходилась теткой Джеймсу Родмену.
— Ну и?
— И когда она умерла, Джеймс узнал, что тетка завещала ему пять тысяч фунтов, а также загородный дом, в котором она провела последние двадцать лет своей жизни.
— Очень недурное наследство.
— Двадцать лет, — повторил мистер Муллинер. — Запомните этот факт, ибо он играет решающую роль в том, что воспоследовало. Учтите, двадцать лет, а мисс Розоуэй выдавала по два романа и двенадцать рассказов в год, как часы, не считая ежемесячной странички «Советов юным девушкам» в одном из журналов. Иными словами, сорок ее романов и не менее двухсот сорока рассказов были написаны под крышей коттеджа «Жимолость».
— Прелестное название.
— Отвратительное, сюсюкающее название, — сурово поправил меня мистер Муллинер, — которое должно было бы остеречь моего дальнего родственника Джеймса с самого начала. У вас не найдется листка бумаги и карандаша? — Некоторое время он, сосредоточенно хмурясь, старательно выводил колонки цифр. — Да, — сказал он, поднимая взгляд, — если мои вычисления верны, то Лейла Дж. Розоуэй в стенах коттеджа «Жимолость» в целом написала девять миллионов сто сорок тысяч слов сентиментальнейшей липучести, и по условиям ее завещания Джеймс был обязан проживать в этих стенах по шесть месяцев каждый год. Иначе он лишался пяти тысяч фунтов.
— Как, наверное, забавно сочинять дурацкие завещания! — сказал я мечтательно. — Как часто мне хотелось быть достаточно богатым, чтобы самому написать такое.
— Это завещание дурацким не было. Его условия вполне логичны. Джеймс Родмен был автором детективных произведений, имевших громовой успех, и его тетушка Лейла всегда относилась к его творчеству очень неодобрительно. Она горячо веровала в воздействие окружающей обстановки и ввела указанное условие в завещание для того, чтобы Джеймс был вынужден переехать из Лондона на лоно природы. По ее мнению, Лондон заставил его очерстветь, испортил взгляд Джеймса на жизнь. Она часто спрашивала его, деликатно ли постоянно писать о внезапных смертях и шантажистах, косящих на один глаз. Ведь, указывала она, в мире вполне достаточно косящих на один глаз шантажистов и без того, чтобы о них еще и писали.
Такое расхождение во взглядах на литературу, мне кажется, привело к некоторому отчуждению между ними, и Джеймсу в голову не приходило, что он будет упомянут в тетушкином завещании. Ведь он никогда не скрывал, что литературный стиль Лейлы Дж. Розоуэй вызывал у него омерзение, как бы стиль этот ни восхищал поклоняющиеся ей бесчисленные толпы. Он придерживался строгих взглядов на искусство романа и твердо стоял на том, что художник пера, истинно почитающий свое призвание, никогда не опустится до сладеньких любовных историй, а будет строго придерживаться револьверов, криков под покровом ночи, исчезнувших документов, таинственных китайцев и трупов — как с перерезанным горлом, так и без оного. И даже воспоминания о том, как тетушка младенцем качала его у себя на коленях, оказались бессильны укротить его литературную совесть настолько, чтобы он сделал вид, будто запоем читает ее творения. Джеймс Родмен твердо, неуклонно и во веки веков стоял на том и провозглашал это открыто, что Лейла Дж. Розоуэй стряпала тошнотворную жвачку.
Вот почему это наследство явилось для него сюрпризом. Приятным сюрпризом, разумеется. Джеймс очень неплохо зарабатывал на трех романах и восемнадцати рассказах, сочинявшихся им ежегодно, однако писатель всегда найдет применение лишним пяти тысячам фунтов. Что до коттеджа, то Джеймс как раз подумывал о загородном домике, когда получил письмо нотариуса, и не прошло недели, как он уже водворился в свое новое жилище.
Коттедж «Жимолость» на первых порах произвел на Джеймса, как он сам мне говорил, наилучшее впечатление: одноэтажный живописный старинный домик с хаотичными пристройками, забавными маленькими печными трубами и красной черепичной крышей, расположенный в очаровательной местности. Дубовые балки, ухоженный сад, щебечущие пичужки и увитое розами крыльцо — идеальное место для писателя. Именно такие коттеджи, подумал он с улыбкой, его тетушка любила помещать в свои книги. Даже румяная пожилая экономка, которая заботилась о нем, могла, казалось, сойти со страниц любой из них.
Джеймс решил, что ему выпал счастливый жребий. Он перевез в коттедж свои книги, трубки и клюшки для гольфа, а потом с головой ушел в завершение лучшего романа из пока им написанных. Назывался роман «Тайная девятка», и в прекрасный летний день, с которого начинается эта история, он сидел у себя в кабинете и стучал на машинке в мире с самим собой и со всем светом. Машинка работала безупречно, новый сорт табака, который он приобрел накануне, оправдывал все его ожидания, и Джеймс на всех шести цилиндрах несся к финалу главы.
Он вставил в машинку чистый лист бумаги, задумчиво погрыз мундштук трубки и вновь застрекотал.
«Лестер Гейдж подумал было, что ему померещилось. И тут звук повторился — слабый, но четкий: кто-то тихо царапал филенку снаружи.
Губы Лестера сурово сжались. Пружинисто, как леопард, он шагнул к письменному столу, бесшумно выдвинул ящик и вынул револьвер. После случая с отравленной иглой он предпочитал не рисковать. Все в той же мертвой тишине он на цыпочках подошел к двери и молниеносно распахнул ее, держа оружие наготове.
На коврике у порога стояла самая красивая девушка из всех, каких ему доводилось видеть. Истинное дитя страны фей. Секунду она смотрела на него с шаловливой улыбкой, затем с милым упреком лукаво погрозила ему изящным пальчиком.
— По-моему, вы меня забыли, мистер Гейдж! — мелодично произнесла она с притворной строгостью, которую опровергал ее взор».
Джеймс тупо уставился на лист. Он пребывал в полнейшем недоумении. Ничего подобного он писать не собирался. Начать с того, что он твердо придерживался нерушимого правила: не допускать девушек в свои произведения. Зловещие квартирные хозяйки — пожалуйста, и, разумеется, любое количество авантюристок с иностранным акцентом, но никогда, ни под каким видом никого, кто мог бы подойти под понятие «девушка». Детективным романам, а тем более рассказам героини противопоказаны, утверждал он. Героини только тормозят действие и принимаются флиртовать с героем, когда ему следует заниматься поисками улик. После чего, попавшись на какую-нибудь простую до идиотизма хитрость, позволяют злодею похитить себя. В своих произведениях Джеймс соблюдал прямо-таки монашеский устав.
И вот эта нахалка с шаловливой улыбкой и изящным указательным пальчиком влезла в самую кульминацию!
Он еще раз заглянул в подробный план романа. Нет, там все было в полном порядке.
В простых и ясных словах излагалось, что должно произойти, едва Гейдж откроет дверь. В нее свалится умирающий мужчина и, прохрипев: «Жук! Сообщите в Скотленд-Ярд, что голубой жук — это…» — испустит дух, оставив Лестера Гейджа в некотором вполне оправданном недоумении. И решительно ничего о каких-либо девушках из страны фей.
Со смутным раздражением Джеймс вычеркнул позорный абзац, внес необходимые исправления и накрыл машинку чехлом. И вот тут он услышал подвывания Уильяма.
Единственной ложкой дегтя в этой бочке идиллического меда, которую пока удалось обнаружить Джеймсу, был пес Уильям, порождение преисподней. Номинально он принадлежал садовнику, но с первого же дня самочинно усыновил Джеймса, доводя последнего до исступления. У пса была манера подвывать под окном кабинета, когда Джеймс работал. Последний терпел, пока хватало сил, а затем вскакивал со стула — для того лишь, чтобы увидеть, что пес стоит на дорожке и выжидательно смотрит на него, припася во рту камень. Уильям питал идиотическую страсть бегать за камнями, и в первый день Джеймс, необдуманно поддавшись духу товарищества, бросил ему камень. С тех пор камней Джеймс больше не бросал, зато не скупился на всякие другие предметы, весомые и не очень, в результате чего сад усеивали всевозможные метательные снаряды, начиная от спичечных коробков и кончая гипсовой статуэткой юного Иосифа, пророчествующего перед фараоном. Однако Уильям упорно приходил и подвывал — оптимист до мозга костей.
Подвывание, раздавшееся в тот момент, когда он и без того был раздражен, подействовало на Джеймса примерно так же, как поскребывание по дверной филенке подействовало на Лестера Гейджа Пружинисто, как леопард, он шагнул к каминной полке, взял с нее фаянсовую кружку «Подарок из Клэктона-на-Море» и бесшумно подкрался к окну.
И тут снаружи голос произнес:
