Дверь отворилась. Кларенс прыгнул и уже собрался приступить к выполнению второй части программы, как вдруг в ужасе обнаружил, что столь грубо обошелся не с кавалером ордена Британской империи, но с женщиной!
А ни единый фотограф, достойный так называться, не позволит себе поднять руку на женщину — кроме как для того, чтобы слегка наклонить ей голову и чуть повернуть подбородок влево.
— Прошу прощения! — вскричал он.
— Ничего, — ответила его посетительница вполголоса. — Надеюсь, я вас не побеспокоила.
— Нисколько, — сказал Кларенс.
Наступила пауза.
— Такая дрянная погода, — начал Кларенс, чувствуя, что ему, как партнеру в скетче, положено подать реплику.
— Да, не правда ли?
— В нынешнее лето выпало много дождей.
— Да. И с каждым годом их выпадает все больше.
— Не правда ли?
— Так плохо для тенниса.
— И крикета.
— И поло.
— И пикников.
— Терпеть не могу дождя.
— Я тоже.
— Разумеется, нельзя исключить, что нас ждет прекрасный август.
— О да, вполне возможно.
Лед был сломан, и девушка как будто почувствовала себя более непринужденно.
— Я пришла выпустить вас, — сказала она. — И должна извиниться за отца. Он меня любит до глупости и ни перед чем не останавливается, когда дело касается моего счастья. Он всегда мечтал о том, чтобы вы меня сфотографировали, но я не могу допустить, чтобы фотографа принудили поступиться своими принципами. Если вы последуете за мной, я выведу вас через парадную дверь.
— Жутко любезно с вашей стороны, — неловко сказал Кларенс.
Он был смущен, как был бы на его месте смущен любой высокопорядочный человек. Ему от души хотелось отблагодарить эту добросердечную девушку портретом, но его природная деликатность не позволяла коснуться этой темы. Они молча спустились по лестнице.
На площадке второго этажа его руки в темноте коснулась рука, и голос девушки зашептал у него над ухом.
— Мы напротив двери папиного кабинета, — уловил он ее слова. — И должны быть тихими, как мышки.
— Как кто? — переспросил Кларенс.
— Мышки.
— Ах да, конечно! — сказал Кларенс и тотчас наткнулся на что-то вроде пьедестала.
На таких пьедесталах обычно стоят вазы, и мгновение спустя Кларенсу открылось, что и этот исключения не составлял. Раздался грохот, будто десять сервизов одновременно распались на составные части в руках десяти горничных, затем распахнулась какая-то дверь, площадку залил ослепительный свет, и перед ними предстал мэр Тутинг-Иста. Рука его сжимала револьвер, лицо было темным, как грозовая туча.
— Ха! — сказал мэр.
Но Кларенс не обратил на него ни малейшего внимания. Раскрыв рот, он смотрел на девушку. Она отпрянула к стене, и свет озарял ее с головы до ног.
— Вы! — вскричал Кларенс.
— Это… — начал мэр.
— Вы! Наконец-то!
— Это черт знает…
— Я грежу?
— Это черт знает что…
— С того дня, как я увидел вас в такси, я искал вас по всему Лондону. Только подумать, что наконец-то я вас нашел!
— Это черт знает что такое! — сказал мэр, подышав на ствол револьвера и полируя его о рукав. — Моя дочь помогает фамильному врагу бежать.
Кларенс негодующе перебил его.
— Как вы посмели сказать, — вскричал он, — будто она похожа на вас!
— Так и есть.
— Нет! Она прелестнейшая девушка в мире, тогда как вы похожи на пудинг в треуголке. Вот, сами посмотрите. — Кларенс подвел отца и дочь к большому зеркалу под лестницей. — Ваше лицо — если вы настаиваете на этом слове — одно из тех мерзких, оплывших, дряблых лиц…
— Э-эй! — сказал мэр.
— …тогда как ее лицо божественно. Ваши глаза выпучены и тупы…
— Но-но, — сказал мэр.
— …а у нее они прелестны, светятся добротой и умом. Ваши уши…
— Да-да, — сварливо перебил мэр. — Как-нибудь в другой раз, как-нибудь в другой раз. Так, значит, я должен понять, мистер Муллинер…
— Называйте меня Кларенсом.
— Я отказываюсь называть вас Кларенсом.
— Но придется в самом скором времени, когда я стану вашим зятем.
Девушка вскрикнула. Мэр вскрикнул заметно громче:
— Моим зятем?
— Именно им, — твердо заявил Кларенс, — я намерен стать. И незамедлительно. — Он обернулся к девушке: — Я человек вулканических страстей, и теперь, когда ко мне пришла любовь, нет силы ни на небесах, ни на земле, которая способна встать между мной и предметом моей любви. И, не зная отдыха, э…
— Глэдис, — подсказала девушка.
— И, не зная отдыха, Глэдис, я буду ежедневно прилагать все усилия, чтобы моя любовь нашла ответ в вашем…
— Вам не надо прилагать все усилия, Кларенс, — прошептала Глэдис нежно. — Она уже нашла ответ.
Кларенс пошатнулся.
— Уже?! — ахнул он.
— Я полюбила вас с того мгновения, когда увидела в такси. Когда уличное движение разлучило нас, мне стало дурно.
— И мне. Я был ошеломлен. Когда таксист высадил меня у вокзала Ватерлоо, я дал ему на чай три полукроны. Я сгорал от любви.
— Не могу поверить!
— Вот и я не мог, когда обнаружил это. Был уверен, что дал ему три пенса. И с того дня…
Мэр кашлянул:
— Верно ли я понял, э… Кларенс, что вы берете назад свои возражения против того, чтобы сфотографировать мою дочь?
Кларенс засмеялся счастливым смехом.
— Послушайте, — сказал он, — и вы узнаете, какой я зять! Пусть это погубит мою профессиональную репутацию, но я сфотографирую и вас!
— Меня!
— Всеконечно. Стоящим рядом с ней, прижимая кончики пальцев к ее плечу. Более того: можете надеть свою треуголку.
По щекам мэра заструились слезы.
— Мой мальчик! — еле выговорил он с рыданием в голосе. — Мой мальчик!
Вот так наконец Кларенс Муллинер обрел счастье. Он так и не стал президентом Гильдии нажимателей груш, потому что на следующий же день удалился от дел, объявив, что рука, которая щелкнет затвором, фотографируя его милую жену, больше ни разу не щелкнет им ради презренной наживы. На свадьбе, имевшей место через полтора месяца, присутствовали почти все, кто блистал в высшем обществе или на сцене, и это был первый случай в истории, когда новобрачные вышли из церкви под скрещенными треногами.
Коттедж «Жимолость»
— Как вы относитесь к духам? — внезапно осведомился мистер Муллинер.
Я обдумал этот вопрос со всех сторон, поскольку он отчасти поставил меня в тупик: ничто в нашей беседе, казалось, не подводило к такой теме.
— Ну-у, — сказал я. — На вкус они мне не очень, если вы об этом. В детстве я попробовал парочку с молоком…
— Не к мухам, а к духам.
— А! Как я отношусь к духам? То есть верю ли я в них?
— Вот именно.
— Ну пожалуй, да. И нет.
— Разрешите, я сформулирую это несколько иначе, — терпеливо сказал мистер Муллинер. — Верите ли вы в дома с привидениями, в заклятые дома? Верите ли вы, что то или иное место может оказаться во власти зловещей силы, которая подчиняет своим чарам всех, кто оказывается в радиусе ее действия?
Я заколебался.
— Ну пожалуй, нет. И да.
Мистер Муллинер испустил легкий вздох. Казалось, он спрашивал себя, всегда ли я столь категоричен в своих мнениях.
— Разумеется, — продолжал я, — мы все про них читали. «Поворот винта» Генри Джеймса, например…
— Я говорил не о беллетристике.
— А! В реальной жизни… Ну, так мне довелось познакомиться с человеком, который знавал человека, который…
— Мой дальний родственник, Джеймс Родмен, прожил несколько недель в заклятом доме, — сказал мистер Муллинер, в упрек которому можно было бы поставить лишь то, что иногда он оказывался не слишком внимательным слушателем. — Дом обошелся ему в пять тысяч фунтов. То есть он пожертвовал пятью тысячами фунтов, не оставшись там дольше. Вам когда-нибудь доводилось слышать про Лейлу Дж. Розоуэй? — спросил он, как мне показалось, вдруг сбившись с темы.
Естественно, мне приходилось слышать про Лейлу Дж. Розоуэй. Кончина, случившаяся несколько лет назад, пригасила ее известность, но одно время невозможно было пройти мимо книжного магазина или станционного киоска, чтобы не увидеть длинный ряд ее романов. Сам я, сказать правду, ни одного не читал, но знал, что в жанре сладкослезливой сентиментальности компетентные судьи безоговорочно признавали ее звездой первой величины. Критики обычно писали отзывы о ее романах под заголовком:
«ЕЩЕ РОЗОУЭЙ»
или более оскорбительно:
«ЕЩЕ РОЗОУЭЙ!!!»
А однажды, рецензируя, если не ошибаюсь, «Всевластную любовь», литературный обозреватель «Библиомана» спрессовал свой отзыв в одну фразу: «О Господи!»
— Разумеется, — сказал я. — Но при чем тут она?
— Она приходилась теткой Джеймсу Родмену.
