дуба. Пока Тимошкин вытаскивал из кармана план рощи, командир молчал. У него давно уже созрела идея, но слова, которые он заготовил, казались бледными и неубедительными. Тимошкин бросил беглый взгляд на план и сказал как-то через силу:
— У нас нет времени на размышления! Надо быстро решать, что делать!..
— Ладно — в двух словах! — произнес Волчан. — Я предлагаю совершить прорыв из неприятельского окружения. И чем раньше, тем лучше…
Тимошкин медленно повернул к нему голову, будто собираясь с мыслями.
— Мотивы?
— Мотивов очень много! Первое, это неожиданность… Части, ты видишь, перегруппировываются, теснятся, дают место подкреплению. Не успеют они сориентироваться в незнакомой обстановке, как мы внезапно обрушимся на них, тем более, что они, наверняка, не ждут удара раньше полуночи…
— Это верно! — согласился Тимошкин. — Прорывы всегда совершают поздно, в глухую пору, когда даже самые выносливые начинают клевать носом. А почему бы, собственно, и нам не налететь на них перед рассветом? Они тогда вялые, расслабленные со сна…
— В принципе было бы неплохо! — кивнул головой Волчан. — Но в данном случае вряд ли осуществимо… Чем меньше времени останется до рассвета, тем бдительней они будут.
— Что ж, логично, — согласился Тимошкин.
— Это еще не все, — продолжал Волчан. — Тебе не показалось странным, между прочим, что они так рано прекратили стрельбу? Время для третьей атаки было, а они не стали нападать. Почему? Да потому что не хотели попусту рисковать. Они поняли: при лобовых атаках они несут большие потери, но ничего не добиваются. Теперь они, мне кажется, решили ликвидировать нас иначе — с помощью артиллерии, даже самолетов. Риска для их людей никакого, а успех обеспечен…
— Да, — мрачно кивнул Тимошкин. — Все это вполне логично.
— Так зачем же нам ждать беды? Для артиллерийского обстрела темнота не помеха. Может, батареи уже движутся сюда. Зачем нам их дожидаться?
Тимошкин в раздумье провел ладонью по небритой щеке.
— Когда, по-твоему, надо выступить?
— Около десяти. И еще один вопрос — в каком направлении мы двинемся? Я предлагаю прорвать окружение с севера, со стороны равнины.
Тимошкин дернулся.
— Интересно! И мне это приходило в голову…
— В этом есть свои неудобства. Если мы пробьемся с севера, нам потом придется дать крюку: обойти войсковые части и снова повернуть на юг. Дело не в расстоянии, конечно, а в том, что они могут перерезать дорогу, выйти навстречу нам.
— Да, с этим надо считаться…
— Но, с другой стороны, противник ожидает, естественно, что мы будем рваться на юг. Там фашисты укрепят кольцо, подтянут туда резервы. Пробить такую прочную стену с горсткой людей немыслимо. А с севера кордон, наверно, послабей… И бдительность не такая… Нам бы только вырваться на простор, а там мы сможем в темноте маневрировать и запутать следы… Пятнадцать километров — не такое уж расстояние. Пока они опомнятся, придут в себя, мы уже будем далеко.
— Я примерно так же представлял себе это, — задумчиво произнес Тимошкин.
— Еще одно соображение: с севера от рощи тянется длинная полоса кукурузы. По ней мы сможем сравнительно незаметно выбраться на открытое место.
Тимошкин не сразу ответил командиру. Помолчав, немного, он сказал дрогнувшим голосом:
— Хорошо. А что мы будем делать с Климом?
Высокий, затененный козырьком фуражки лоб Волчана прорезали морщины. Он виновато взглянул на комиссара, вздохнул и нерешительно сказал:
— Взять его с собой невозможно. Сначала нам придется ползти, как сусликам, а потом бежать изо всех сил.
— Но оставить… — сказал комиссар. — Он же в полном сознании…
— Нам ведь это не впервые, Тимошкин, — печально произнес Волчан. — Иногда это неизбежно. Ты же знаешь, как погиб Виктор…
— О Бородке ты говорил другое! — сухо возразил Тимошкин.
Волчан укоризненно взглянул на товарища.
— Тогда у нас был какой-то шанс… Мы не были в окружении… И все-таки… может быть, мы ошиблись…
Тимошкин встал — в его сузившихся глазах вспыхнул слабый огонек.
— Мне кажется, есть одна возможность! — с горечью сказал он.
— Спасти его? — встрепенулся Волчан.
— Нет, спасти его мы не сможем… Но можем ему помочь… Смерть смерти рознь… Не всякая смерть страшна…
* * *
Клим лежал под темными ветвями и вслушивался в тишину — неестественную и страшную после непрерывной перестрелки. Порой справа доносились голоса — слов разобрать было невозможно, но Клим знал, что это командиры решают судьбу отряда. Когда все стихло, он понял, что разговор окончен, и мучительно напряг слух. Но к нему никто не подходил. Клим закрыл глаза и открыл их снова: ему показалось, что с закрытыми глазами боль в животе сильнее. Вокруг было все так же тихо, потом послышался слабый шорох — кто-то медленно полз. Клим вздрогнул, приятное тепло разлилось по его щекам. Спустя несколько секунд комиссар с тревогой наклонился над раненым, словно испугался, уж не умер ли он. Не поворачивая головы, Клим скосил глаза на Тимошкина.
— Что решили, товарищ комиссар?
— Пойдем на прорыв, Клим! — ответил Тимошкин. — Постараемся незаметно подползти и обрушимся на них…
Юноша понял, что его ожидает — он был к этому готов.
— Вы не можете меня взять! — прошептал он. — Я вам помешаю!
— Дело не только в этом, Клим! Кому-то надо остаться в роще, чтобы прикрывать наш отход. Если стрелять отсюда время от времени, они подумают, что мы все еще здесь. Для нас это очень важно.
Тимошкин увидел, как густой румянец выступил на бледном лице юноши. Комиссар этого не ожидал. Полумертвый вступал в строй живых как самый необходимый. Конец не будет уже таким страшным, он застанет человека на посту: юноша поможет своим товарищам вырваться из кольца смерти.
— Я буду прикрывать вас! Вы увидите… — взволнованно произнес Клим.
Лицо раненого оживилось, он даже чуть приподнялся на локтях. Глаза его выражали гордость и сознание долга. Тишина не казалась уже такой гнетущей, а деревья — такими черными; гаснущее небо нежно прикасалось к их светлым макушкам. Климу дышалось почти легко, боль в желудке казалась далекой и какой-то чужой. Он поднял глаза на комиссара, который все еще в задумчивости стоял рядом с ним. Лицо Тимошкина, огрубевшее от нелегкой жизни в горах, выглядело в этот момент спокойным, странно красивым и сердечным. С гор потянуло слабым ветерком — с далеких, милых, родных гор, где был сейчас отряд имени Александра Матросова. Там узнают о нем и никогда не забудут его имени. Жил на свете Александр Матросов, жил Клим, никому не известный почтовый чиновник в провинциальном городке. Много на свете юношей и девушек жило в это великое время. Разве они умрут? Клим уже не думал о смерти и не ощущал ее
