Малачи вытряхнул последние капли из кофейника, сказал:
— Я проведу по нему службу.
Я не поверил своим ушам, спросил:
— Прикалываешься, что ли?
Он посмотрел в свой дневник, помычал, сказал:
— Утренняя служба в семь. Придешь?
Я встал:
— Значит, пусть живет, так, что ли?
Он сидел с выражением, которое я могу назвать разве что смиренной терпимостью, — никогда у него такого не видел.
— Теперь это в руках Божьих, — сказал он.
Хотелось взять его за его белый воротник и тормошить, пока не задребезжит.
— Клэр сказал мне о порочной троице — Церковь, полиция и он. Надо было и тебя добавить — тебя будто не волнует, виновен он или нет, лишь бы уберечь свою шкуру.
Он вздохнул.
— Джек, они строят будущее. Маленькие люди вроде нас с тобой только подчиняются, а общую картину видят они.
Хотелось избить его до полусмерти. Я встал и впервые в жизни почувствовал желание плюнуть на человека — просто набрать полный рот и харкнуть на его застиранный костюм. Хочешь плюнуть на священника — ты в такой заднице, что даже дьявол слегка ошарашен. Я сумел все это обуздать и ответил:
— Я бы сказал, Бог тебя простит, но, по-моему, даже Он засомневается. Ты унылый гондон, и знаешь, что? Мне кажется, ты тоже лез к детям.
И ушел. Паб Джеффа, «У Нестора», находился всего в паре сотен метров — как же туда тянуло. Я взглянул на Эйр-сквер, на собравшихся алкашей, прошептал:
— Где же ты, друг?
Я сидел с диетической «колой» «У Фини», когда пришел Коди. Я поднес палец к губам, сказал:
— Ни слова о «коле». Ты меня еще плохо знаешь, чтобы иметь мнение, тем более которое что-то для меня значит.
Он сделал глубокий вдох, сказал:
— Мой отец всегда обращался со мной, как с умственно отсталым, говорил, я ничего не добьюсь, что я жуткое разочарование, и, знаешь, с тобой я почувствовал себя кем-то.
Его голос дрогнул, и я было думал — заплачет, но он сдержался, взял себя в руки, почти, продолжил:
— Глупо звучит и, сам знаю, типа, странно, но я думал, ты тот отец, о котором я мечтал.
Не успел я ответить, как он закончил скороговоркой:
— Но я не могу выдержать твоей ярости, жестокости, поэтому я увольняюсь. Иначе, боюсь, стану таким же.
Хотелось крикнуть: «Увольняешься? Ты охренел вконец?»
Он встал, сказал:
— Прощай и… эм-м, благослови тебя Господь.
Я проводил его взглядом и, богом клянусь, казалось, он хромает.
18
Потом бросают горсть земли на голову — и дело с концом.
Паскаль, «Мысли», 210
Та ночь останется одной из самых странных в моей странной жизни. Я заварил крепкий кофе — отличная мысль, когда хочется уснуть, а мне уснуть хотелось, блин, навечно. Но музыка, мания насилия и раскаяние зацепили крепко, так что я ставил все грустные песни, какие были, а была у меня их целая уйма. Кофеин растопил топку безумия, и клянусь, из-за этой эмоциональной бури, волны чистых чувств у меня пошли галлюцинации.
Я видел за окном своего отца с Сереной Мей на руках.
Представьте, что бы со мной было от алкоголя, если меня так унесло только с кофе, пусть и литрами. В пять утра мой живот взревел «довольно», и меня стошнило, а потом, выжатый, я упал на кровать и спал, как обезумевшее животное.
Оклемался утром, несчастный, как жестянщик в брюхе чудовища. От одежды разило до небес, а я мучился от того самого эмоционального похмелья, о котором говорят реабилитирующиеся алкоголики. В одном они точно правы — это мерзость. Я уже скучал по Коди. Этот пацан — Господи, чуть не сказал «мой пацан», — достучался до меня, и стоило бы исправить хотя бы это. Но конкретно тогда мне нужны были душ, никакого кофе и много молитв.
Я попал в мир чистого безумия. Состояние, когда веришь, будто ты в своем уме. В дверь колотили — не вежливо стучали, а явно били с силой. Блин, я был готов к драке, если только это не полиция. Раскрыл дверь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда я только переехал, меня остановил один из жильцов, предупредил: «У нас тихий дом».
Я был в ярости. Снова он. Около тридцати, в зеленом кардигане с пуговицами, рубашке и галстуке, тяжелых темных брюках и тапочках, в металлических очках, придававших вид нациста.
— Что? — спросил я.
Он отступил на шаг. Мой вид не воодушевлял. Мятый блейзер, грязные штаны и наверняка глаза сумасшедшего. Он взялся для уверенности за свой галстук, сказал:
— Такой уровень шума, как был у вас вчера ночью, недопустим.
Я схватил его на галстук, подтащил к себе, проревел:
— А ты еще, сука, кто?
Слюна попала ему на кардиган. Он был в ужасе, глянул на слюну на плече, пролепетал:
— Я Тони Смит. Глава комитета жильцов.
Уроды вроде него омрачали всю мою жизнь. Вечно прятались за комитетами да организациями. Мое дыхание затуманило его очки. Я прошипел:
— Вали на хрен отсюда. Я переехать не успел, а ты мне уже на мозги капал. Ну вот, теперь прорвало. Еще раз увижу — все кости тебе, сука, переломаю… а если подумаешь позвонить в полицию…
Я сделал паузу — не столько для эффекта, хотя и он не повредил, но в основном чтобы перевести дыхание, — затем:
— Я сам был копом, а мы своих не трогаем.
Отпустил его галстук, он отпрянул.
— Еще раз начнешь стучать — надеюсь, у тебя будет что-то получше наглости. А теперь сдристни.
Грохнул дверью перед его унылой рожей, грудь вздымалась от адреналина и сердцебиения. На кухне налил стакан воды, опустошил наполовину. Меня уже понесла лавина безумия.
Почему?
Потому что я псих, у меня об этом и справка есть. Потому что меня бесил Майкл Клэр, и бесил сильно. Будь я поспокойнее, я бы, как говорится, выдохнул — выдохнул весь гнев, жил бы дальше. Не сейчас.
Зазвонил телефон. Взял трубку:
— Да?
— Джек, это Ридж.
— И что?
Вот это настрой, заодно и ей войну объявить. Сперва она не нашлась, что сказать, потом:
— Ты в порядке?
— Лучше не бывает. Может, я сейчас на пике хреновой формы.
Негодование в ее ответе:
— Ты пьешь. О пресвятая Богоматерь, поверить не могу.
— Эй, Бог тут не причем, это касается только дьявола, и хочешь верь, хочешь — нет, но я не пил. Собирался, чуть уже не налил, но нет, не пил… Молодец какой, а?
Тогда она глубоко вздохнула, чуть ли не обреченно, сказал:
— Нам надо найти тебе помощь.
Это меня разъярило — хотя я от чего угодно мог вспыхнуть. Повторил:
— «Нам»! Кому это нам? Ты не лучше меня, Ридж, — у нас никого нет. Но вот ты помочь мне можешь.
— Чем?
— Не лезь не в свое дело.
И хоть раз для разнообразия трубку бросил я.
Когда алкоголик входит в раж, это удивительное зрелище. Как жертва аварии, которая тут же выбегает на дорогу. Обычно гнев держится недолго, а я сжигал адреналин и агрессию уже больше часа, в ударном буги. Вдруг выдохся и заполз в кровать прямо в рваном блейзере.
Следующие несколько дней были кошмаром в неоне, освещенные ужасом, пронизанные болью. Все слилось в одно пятно из сна и пробуждений, обильного пота, ледяной трясучки и периодических галлюцинаций, только без выпивки. Слабый, как котенок, я умудрился помыться, одеться, заглотить еду, даже не почувствовав вкус. Повесил себе на дверь меню минимального выживания: есть, пить воду литрами, мыться, не терять злость.
Если это что-то и показывает, то в первую очередь совершенно напрасную жизнь.
Хотелось бы сказать, что у меня получилось, что я нашел метод не пить и функционировать.
Но нет.
Жить одному — важный фактор на дороге к безумию; кто поспорит? Держась подальше от зеркал, я мог обитать в мире иллюзий. Не так-то просто бриться, не глядя на отражение.
Так что забил на бритье.
Нужно было молоко, пошел через улицу в магазинчик, державшийся на последнем издыхании, пока со всех сторон теснили девелоперы. За стойкой стоял мужик в тюрбане. Ирландцы все больше и больше уходили на второй план. Мы не заговорили, только присмотрелись друг к другу с опасливым подозрением. Хотелось спросить: «Нормально к вам относятся?»
