Затем она села, продолжила:
— Не знаю, зачем вам все это рассказываю. Может, потому, что вы спасли лебедей, а может, мне просто это нужно. Те серебряные лебеди — я заказала их на двадцать первый день рождения Майкла, последняя отчаянная попытка воссоединиться. Он их вернул — сказал, что ненавидит эту мерзость.
Тут мне кое-что вспомнилось:
— Но его офис выходит на Кладдах-Бейзин. Если он их так ненавидит, там бы устроился в последнюю очередь?
Она вздохнула, затем:
— Он выкупил контору своего партнера, которая уже там находилась. С коммерческой точки зрения логичней было не переезжать. В любом случае Майкл их не видит. Он с десяти лет видит мир не так, как мы с вами.
Я не мог не спросить — и рискнул.
— А как по-вашему, что он видит?
Она задумалась.
— Думаю, он видит нашего отца, строгий взгляд. Мой отец ненавидел священников, был категорически против того, чтобы Майкл стал служкой, но так уж хотела мать. Ирландки и священники…
Она замолчала, и я мог бы подхватить: «Кому вы рассказываете. У меня самого мать была с этим поганцем Малачи».
Вместо этого я представил себе Майкла.
Вспомнил, как приходил к нему, как потом он стоял у окна: глаза как стекла, смотрят внутрь.
Ее стакан опустел, и я спросил, не подлить ли ей еще. Она ответила:
— Нет, это не решение.
Мог бы поведать ей историй из этой горячей точки, в пользу ее довода. Решил сказать правду:
— Майкл заявил, что это он убил отца Джойса.
Ее глаза снова обратились к моим — и их настолько переполняла тоска, что хотелось ее обнять, но я, конечно, остался сидеть, а она сказала:
— Хотите, чтобы я это подтвердила, я права, мистер Тейлор? Для этого вы пришли.
Хотелось прокричать, что да, именно для этого, но в жопу Майкла, в жопу их всех. Хотелось сдаться — они слишком сильны. Она чуть ли не шептала, пришлось придвинуться:
— Позвольте рассказать вам историю, мистер Тейлор. Три мальчика, растленные священником, выросли и вместе набрались сил обвинить этого человека, эту религиозную икону, в надругательстве. Затем Майкл становится влиятельным бизнесменом, важной фигурой в обществе, играет в гольф с лидерами. Ему приходится сменить имидж — по крайней мере, внешне.
Она замолчала, на миг подняла глаза, словно что-то услышала — возможно, голос десятилетнего мальчика, — потом добавила:
— Но как себя ни меняй, сомневаюсь, что можно окончательно сбежать от прошлого.
И близко не угадала. Я спросил:
— Вы думаете, Майкл…
Она меня перебила:
— Наша семья всегда славилась охотниками. Вы любите стрелять, мистер Тейлор?
Такого вопроса точно не было в списке тех, что я ожидал. Что на это сказать? Что когда растешь в бедности, пострелять удается разве что на игровых автоматах? Я уж хотел предложить ей поучить Кэти, помочь с прицеливанием, чтобы та знала, как брать выше, но вместо этого сказал:
— Нет, не назвал бы это среди своих достижений.
Пусть горечь пропитает слова — и она это заметила. Ее глаза исполнили небольшой танец, затем она сказала:
— Я занимаюсь стрельбой, мистер Тейлор, на спортивном уровне. Если бы кто-то тронул моего Майкла, мне бы ничто не помешало найти их всех и перестрелять, как паразитов.
Я чуть не рассмеялся. Это она мне угрожает? Потом она тихо вздохнула, сказала:
— Думаю, вам пора, мистер Тейлор. Я устала.
В камине горел огонек. Он придавал комнате откровенно фальшивый уют. Я заметил у камина аккуратные поленницы и топорик. Хотел спросить, сама ли она рубит дрова. Она подошла к огню, подложила полено, а я в это время — сам не знаю, зачем — стырил лебедя. То ли назло, то ли из чистого каприза, то ли просто взял и украл.
На пороге я попытался найти слова, чтобы задержаться, но ничего не шло на ум. Хотел осмелеть, спросить: «Майкл никогда не брал у вас топорик?»
Но я уже был в коридоре, и она закрыла дверь.
Очень тихо.
19
Ожидание — один из величайших источников страданий.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390}) Буддистская поговорка
Нашел новый паб. По необходимости искал что-нибудь неприметное. Часто слышал об «У Койла», в заднице Доминик-стрит. Чуть ли не городская легенда, со своей безнадежной репутацией. Слухи говорили, он никогда не закрывается — просто в полночь прикрывает двери, поддерживает тела на плаву. С утра двери распахиваются — и входит рассветная партия живой мертвечины. Единственное требование — деньги. Драки, ссоры, безумие не запрещались. Не одобрялись только приличия и гражданская сознательность — то есть столпы общества или вообще какая-либо принадлежность к обществу.
Последний порт захода перед улицей или могилой.
Когда туда занесло меня, никто не возражал. Пустой стул за стойкой — если не с моим именем, то как минимум под мое состояние.
Добро пожаловать в ад.
В свой первый сеанс я узнал немало лиц — лиц исчезнувших людей. Знакомых по школе, тех, с кем рос и кого давно считал мертвыми. В каком-то смысле не ошибался. Пока я заказывал большой виски, кое-кто помахал, хоть и слабо. Я услышал «Джек… Тейлор», и, может, вообразил «Что так долго-то?» Бармен/владелец Торгаш раньше был боксером и теперь выглядел так. будто не выиграл ни один бой. Кличка была связана с тем, что за деньги он бы продал что угодно, кого угодно, когда угодно. Он сюда явился не заводить друзей и не добиваться популярности, заботили его исключительно деньги.
Здоровый, лысый, с мертвыми желтыми глазами, он взглянул на меня, сказал:
— У нас только один виски — домашний. Идет?
«Домашний» может значить что угодно, от небрендового до самопала. Я кивнул, выложил деньги на стойку, и он налил, поставил передо мной. Мой рука тряслась, но как без этого. Я знал, что если глотну, то улечу со стула: 50 градусов крепости и на вкус как скипидар. Он спросил.
— Вкус устраивает?
На миг меня лишила речи сама близость спиртного, и он добавил:
— Будто тебе не насрать на вкус.
Клянусь, отходя, он усмехнулся. Там было написано, что в купаж добавлен потин — и я охотно верил. Над головой висело густое облако дыма, стены пожелтели от никотина. Здесь новый запрет на курение в пабах и т. д. мало что изменит. Я рискнул оглядеться, увидел бывшего копа, но сам он уже не видел ничего, сидел с нокаутированным выражением человека, который не встанет после десяти. Я ушел от стойки. За покоцанным столиком было свободно, я сел. Казалось, атмосфера попахивает дурдомом — то же ощущение глухого отчаяния. Парень напротив меня спросил:
— Как дела?
С намеком на вызов. Я взглянул на него, не торопясь, все делая медленно. Ему могло быть хоть двадцать, хоть шестьдесят, глаза — в расфокусе.
— Неплохо, — ответил я.
Похоже, он принял это за приглашение, подтащил стул и присоединился:
— У меня проблема с азартными играми.
Я чуть не рассмеялся, но сдержался, мрачно кивнул. Он показал на человека в углу, спросил:
— Видишь того?
Вспомнилась песня REM.
Я обозначил, что вижу, и он, все еще не сводя взгляда с человека в углу, сказал:
— Раньше был священником.
Я чуть не спросил: «И что случилось?»
Но вопрос был лишний как никогда. Парень рассмеялся — пронзительное хихиканье, не совсем истерика, но докинь еще подвывание — и будет самое оно, сказал:
— Да уж, был… так сюда и попадают.
Тут не поспоришь. Он уставился на меня, в голос вкралась жесткость:
— Ну а твоя история? Кем был ты?
Весь напрягся. Скакнул от дружелюбия к агрессии в долю секунды. Я спросил, подпустив твердости в свой голос:
— А разница?
Он громко хохотнул, потом резко встал, словно услышал боевой клич, и целеустремленно промаршировал прочь.
Когда я через некоторое время собрался на выход, Торгаш заметил:
— Так и не прикоснулся к стакану.
Чуть ли не с дружелюбием. Я спросил:
