Обманул её этот боров Острецов. Никакого дела не показал, а вдвоём с дюжим милиционером затолкнул в душную, вонючую камеру и с силой захлопнул обитую железом дверь. Звериной каморкой показалась Ольге камера, клеткой для тигра или льва: ни света, ни воздуха, только шершавые стены, побелённые извёсткой, да мутный врезан глазок в двери. Господи, да ведь это гроб для неё, живой и сильной, подумалось.
И она с яростью набросилась на стену, начала царапать пальцами сухую побелку, и вскоре багровые линии начали вырисовываться на белом. Ольга остановилась поражённая – что это, откуда? Она глянула на пальцы свои, на сточенные ногти и поняла – кровь, её кровь, сочившаяся из содранных рук, краснеет на стене, как краска.
Она застонала, как подстреленная, повалилась на низенький настил, подобие нар, на полметра от пола. И память исчезла, растворилась в этом полумраке. Ольга не знает, сколько она пролежала, но когда вернулась память, ныли ободранные пальцы, стыла тошнота в горле, тянуло на рвоту. Она с трудом поднялась и взвизгнула – на полу сидела огромная крыса, шевелила своей мордочкой, будто жевала что-то. От крика та сорвалась с места и, впиваясь когтями в её тело, начала подниматься к лицу. Ещё не наступил обморок, и она стряхнула крысу с себя, а потом опять повалилась на нары. Глаза её запеленал холодный красный снег, стылый и противный, снова отключилась память, снова исчезло ощущение времени, пространства, боли.
Когда Ольга пришла в себя (господи, да была ль крыса, или привиделась?), над ней склонился дюжий милиционер, толстыми неуклюжими пальцами ухватил за платье. Поднять – или?.. Она дёрнулась, и милиционер отпрянул.
– Тебя, Силина, на допрос вызывают, – пробурчал милиционер.
Надо было подняться, но тело было непослушное, свинцовое, утратившее гибкость. Лишь минут через пять Ольга с силой оттолкнулась от доски, села, закричала тоскливо от боли. Потом она сделала несколько шагов вперёд, за дверь, и, когда полоснул по лицу свет, показалось, что глаза у неё моментально стали белые, как у вываренной рыбы.
В тёмном коридоре тускло светила лампочка у потолка. Не понять было – вечер сейчас на дворе или ночь дрожит звёздами, а может быть, уже новое утро разгоняет дремотную синеву. Она несколько раз спотыкалась, от прикосновения содранными пальцами к стене из глаз капали слёзы, но Ольга больно закусила губу, ощутив противный, сладковатый вкус сукровицы. Обнадёживающая мысль пришла в голову: может быть, выпустят её сейчас на свободу, не такой уж она опасный преступник, чтоб держать вместе с крысами… А может быть, увидит сейчас она Евдокию Павловну? Ей почему-то казалось, что этот человек не может не прийти ей на помощь, не протянуть руку.
Подталкиваемая рыхлым милиционером, она поднялась на второй этаж, и когда оказалась в просторном кабинете, догадалась, что уже новый день плывёт над землёй, – солнце на чистом, будто отстиранном и подсинённом небе поднялось высоко, даже не видно из окна. В кабинете сидел Острецов – краснощёкий, хоть прикуривай от полыхающего лоснящегося лица, перебирал бумаги. И когда вошла Ольга, даже не взглянул на неё, шелестел, как мышь, сопел долго и противно.
Наконец, Острецов сощуренно оглядев её, спросил с ухмылкой:
– Ну, как спалось-почивалось, Силина? Какие сны снились?
Молчала Ольга, ждала, что скажет дальше. А он снова зашуршал бумагами, и стало понятно – испытывает её, на излом берёт, чтоб сникла совсем, к ногам повалилась. Значит, такое указание получил у Ларина. Беспомощность, слабость была у Ольги во всём организме, только надо не спасовать, не переступить последнюю черту, за которой кончается мужество и начинается падение, дрожь, жалость…
Опять оторвался Острецов от бумаг, хмуро пробормотал:
– Будешь писать объяснение, как хлеб колхозный разбазарила.
– Я что, пропила его? – стараясь быть спокойной, спросила Ольга.
– Раздала!
– А колхозники что, есть не хотят? Ты, небось, три раза в день жрёшь. Вон рыло какое.
Она специально перешла на грубость, терять ей было нечего, но вопреки логике, Острецов заржал громко, как леший в лесу.
– Ха-ха-ха, – лицо у него побагровело, удлинилось, – выходит, рыло? Рыло, да?
Начальник милиции закончил смеяться, покашлял в кулак.
– К прокурору иди, Силина…
– Зачем ещё?
– Приглашает.
Ольга вышла на улицу, перешла дорогу и совсем обессилела. Оглянулась вокруг – куда бы присесть и, не найдя подходящего места, опустилась в придорожную пыль. Несколько минут хватило ей, чтоб набраться сил, в голове посветлело, на смену душевной смуте пришла некоторая уравновешенность… Ну и чёрт с ним, с прокурором, страшнее смерти ничего не будет. Да и смерть случается раз в жизни. Первый и последний.
Внешне спокойная, она поднялась с пыльной земли, пошевелила пальцами ног, влажными и пухлыми, пошла в прокуратуру. Она ввалилась в начальственный «предбанник», протянула жалобно:
– Меня прокурор вызывал…
– Товарищ Силина, да?
– Она самая…
Смазливая секретарша встала, одёрнула короткую серую кофточку, сказала приветливо:
– Проходите, Любовь Ивановна ждёт…
С прокурором района Плотниковой Ольга была знакома, встречались на районных совещаниях, даже не раз говорили, но сейчас это знакомство ни к чему, прокурор должен закон соблюдать, так подумалось, и она решительно пошла в кабинет. Любовь Ивановна поднялась во весь свой богатырский рост – не баба, а коломенская верста, ей-богу, – протянула руку и спросила неожиданно:
– А ты почему разувши, Оль? Небось, ноги застыли?
С чего она взяла, товарищ прокурор, что застыли ноги? Да не чувствует сейчас ничего Ольга. Но немного стыдно стало, что сидит она в официальном кабинете разутая, раздавленная, защемила в груди тоска. А Плотникова заговорила про важное – даже на вы перешла, – и Ольга превратилась в слух.
– Мне звонила Сидорова из райкома, вашей судьбой интересовалась. А я и не знала, что вас милиция задержала. Пришлось Острецову звонить, шею намылить, чтоб самоуправством не занимался. Не имел он права вас в КПЗ помещать. Во всей этой истории разбираться надо.
– Ну и разбирайтесь, – холодно сказала Ольга.
– Разберёмся, – Любовь Ивановна сказала это спокойно, миролюбиво и попросила: – Вы, Ольга Васильевна, не нервничайте. Закон есть закон. Если виноваты – отвечать будете, а нет – извинения попросим.
«Да, – подумала про себя Ольга, – а за крысу эту мерзкую кто попросит прощения, уж не Острецов ли со своими держимордами?» Но вслух не стала ничего говорить – ведь плетью обуха не перешибёшь. Пришёл на память Витька, и вдруг Ольгу окатило холодное пламя. Надо о нём думать, – как он станет жить на белом свете, если её посадят! В скитальца превратится, будет милостыню у чужого порога просить? Нет, не допустит этого Ольга, поперёк судьбы ляжет, а не допустит.
– Значит так, Силина, – Любовь Ивановна сказала негромко, – сейчас я оформлю подписку о невыезде и отпущу тебя домой. А там посмотрим…
Чего смотреть, о каком невыезде она говорит? Да некуда Ольге податься, некуда, перегородила война пути-дороги – как красный семафор выставила…
– Вы к Евдокии Павловне загляните, – опять заговорила Плотникова. – Просила…
Опять двигалась Ольга по пыльной улице, перед райкомом набрала в себя воздух, будто в воду ныряла, поднялась на второй этаж. Кажется, обрадовалась Сидорова ей, глядела с блеском в округлившихся глазах:
– Ничего не рассказывай, – сказала Евдокия Павловна, – я всё знаю… Знаю, что несправедливо тебя обидели. Но молчи, время сейчас такое. А дело твоё мы постараемся замять, хоть и требует крови Ларин. Ты терпи пока…
Ольга добралась в Парамзино к полудню, наспех поела дома, обняла прибежавшего от бабки Витьку, пошла на ток. Чёрные облака плыли у неё перед глазами, погружая предметы в густую темень. Может, тучи набежали тогда на деревню, луг, колхозный сад, а может, исчезло зрение, зыбкой стала реальная жизнь, и сама она умерла, переселилась в спокойную и прекрасную обитель? Словно юркий зайчонок, прыгало сердце в груди, колотилось испуганно.
На току её окружили бабы, загомонили возмущённо, во все глаза рассматривая её. И пелену в глазах, как шторку, отодвинула чья-то рука, горечь и напряжение немного уменьшились.
– Ладно, подруги, – сказала тогда Ольга, – бросьте шуметь. Балаганом ничего не поправишь. Лучше забудьте всё и за дело примемся…
Но через два дня приехал в колхоз председатель райисполкома Суровцев, предложил Ольге собрать людей, и она поняла: опять по её душу, мотать на кулак будут. Дрогнуло сердце, дрогнуло и затихло – что на рожон лезть, пусть будет как есть. Только звон в голове остался, тихий, нудный, как писк комара.
Она предложила Суровцеву пойти на ток, где практически каждый полдень собирался весь колхоз – подъезжали с поля деды-косцы, бабы – вязальщицы снопов, для которых Ольга организовала общественные обеды – варили кашу-сливуху с духовитым салом, молодую картошку, квас, а самое главное – выдавали по горбушке свежеиспечённого хлеба. Запахи здоровой жизни плыли над током, сладкий до головокружения такой запах, от которого пухло во рту, возникал зверский аппетит.
