Нильс последовал за ним в комнату, где отец читал газеты. Из кухни пришли мама и тетя.
Йоханнессен снял шляпу и сумку с плеча, поздоровался со взрослыми, сказал, что сегодня хорошая погода. Нильс стоял в ожидании — нарочно, что ли, он мучает его?
— Да, я хотел переговорить с тобой, Нильс, — наконец сказал он. — Ты был сегодня у Монсена по дороге домой?
— Да-да. Был.
— Ты что-нибудь оттуда взял с собой?
— Не-ет, ничего не брал.
— В чем дело? — спросил отец.
— Не ты взял пакет, величиной с маленькую обувную коробку, а в нем — часы?
— Нет, — ответил Нильс и облегченно вздохнул, потому что в этом-то он был абсолютно уверен. Это так похоже на Монсена — натравить на него полицейского только потому, что он хлопнул дверью, или у него был бессовестный вид, или что-нибудь в этом роде. Монсен был кислый, как уксус, так что о нем можно было подумать все что угодно. Но пакетов Нильс, во всяком случае, не брал.
— Ты абсолютно в этом уверен?
Веселое лицо Нильса, на котором читалось облегчение, приобрело выражение, хорошо знакомое его матери. Губы упрямо сжались, глаза сузились… Это означало — он сказал то, что сказал, а теперь — будь что будет. Он смотрел на Йоханнессена, не произнося ни слова.
— Ну, отвечай!
— Я уже ответил!
— Я спрашиваю еще раз!
— А я еще раз не отвечаю!
— Ну, Нильс! — сказала мама.
— Это трудно, да! — улыбнулся Йоханнессен.
Этого Нильс не ожидал.
— Мы вынуждены спрашивать долго, понимаешь. Так мы работаем, и тебе придется с этим смириться. А теперь послушай меня: зла я тебе не желаю. Это — пакет, посылка с часами, который после обеда исчез из лавки Монсена. Он говорит, что ты — единственный, кто заходил в лавку с тех пор, как он получил посылку и пока не хватился ее. Он говорит, что абсолютно в этом уверен. Если ты слямзил коробку, чтобы позабавиться и посмотреть, удастся ли тебе это, или чтобы подразнить Монсена, ты должен сейчас же об этом сказать. Тогда мы прикроем дело и болтать о нем больше никто не будет. Мы скажем, что это мальчишеская шалость. Но если ты будешь стоять на своем и утверждать, что не брал пакет, нам придется доскональнее расследовать это дело. И если мы найдем коробку, дело приобретет для тебя серьезный оборот. Она — дорогая, понимаешь!? Она дороже, чем ты, быть может, рассчитывал. Если ты выложишь ее сейчас…
— Остаток проповеди сохрани для себя…
— Ну, Нильс! — повторила мама.
— Ты взял пакет?
— Я отвечаю тебе снова, — сказал Нильс. Он был так зол, что почти не мог говорить, в горле у него застрял комок. Чуть не плача, он судорожно глотал, не в силах произнести ни слова. Как хотелось ему именно теперь быть мужчиной, и мужчиной грубым и свирепым.
— В последний раз отвечаю. Не брал я у Монсена никакого пакета.
— Хорошо, — сказал уполномоченный ленсмана.
Взяв фуражку и портфель, он пошел к двери. Отец последовал за ним, и Нильс слышал, как они разговаривали в коридоре. Отец был очень серьезен, когда снова вошел в комнату.
— Что бы ты ни сделал, Нильс, — сказал он, погладив сына по голове, — можешь положиться на меня.
— Ты тоже предатель, и ты — тоже! — закричал Нильс. Слезы покатились у него по щекам, он не смог их удержать. — Ты веришь в это, и ты — тоже!
— Успокойся, мальчик! — произнес отец.
Но Нильс уже взбегал вверх по лестнице и, бросившись в постель, зарылся лицом в подушку.
Мама вышла из комнаты и сказала Улаву и Кристиану, что лучше им пойти домой. Выйдя из ворот, они посмотрели друг на друга, потом на двери дома — не появится ли Нильс. Они сами не знали, что им делать.
Наступила полная тишина. Нильс лежал в одиночестве, постепенно успокаиваясь. Он слышал, как мама стирает на кухне, а отец ходит взад-вперед по комнате. Шаги отца были не обычны: он хромал. Совсем немножко, но достаточно, чтобы отличить его шаги от шагов других людей.
Еще до вечера все в Уре уже знали, что на Нильса Хауге поступило заявление в полицию, будто он украл часы у Монсена. И что в доме у них побывал ленсман.
Грустным был вечер в доме Хауге. Отец не проронил ни слова. Мама — мрачная — возилась на кухне. Она пыталась поговорить с Нильсом, но дверь его комнаты была заперта. Она постучалась, он не ответил.
— Я знаю, что ты этого не делал, — сказала мама. — Ты не можешь открыть мне, Нильс?
Но ответа она не получила.
Вечером, когда стемнело, отец и мама беседовали друг с другом.
— Он мог бы быть поумнее, — сказал отец. — Не стоит вести себя так, даже если плохи дела.
— Знаешь, он близко принял к сердцу то, что случилось, — сказала мама. — Да и ты тоже, — добавила она. — И я не знаю, что бы делал ты, если бы кто-то сказал: ты украл.
— Если бы я был железно уверен… — продолжал отец. — Единственное, в чем я уверен, я бы тоже… тоже ужасно рассердился.
— Тогда ты должен верить Нильсу, — настаивала мама.
— Не знаю, — сказал отец. — И я не всегда говорил правду, когда был мальчиком. Да… и совсем не знаешь собственных детей…
— Но ты должен знать Нильса.
— Человек не знает до конца самого себя. Думаешь, твои папа с мамой всегда понимали, о чем ты думала, когда была маленькой?
— Нет, это было нечто совсем другое. Ты ведь знаешь, папа и мама… они ведь были страшно старомодны.
Отец улыбнулся в темноте, хотя на душе у него было мрачно и грустно.
— Так ты считаешь, что родители были старомодны только в старые времена?
— Где-то грохнуло, — сказала мама. — Что бы это могло быть?
— Посреди ночи, странно, — сказал отец. — Но надо попытаться заснуть. Спокойной ночи, дружок!
— Хотелось бы знать, спит ли Нильс? — спросила мама. — Он принял все так близко к сердцу!
— Он это преодолеет, — сказал отец. — Еще раз спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответила мама.
«Где-то грохнуло, — подумал Нильс. — Хотелось бы, чтоб это подорвали динамитом Монсена и ленсмана!»
«Что-то грохнуло, — подумала тетя Бетти. — Как странно мы, люди, устроены! Никто не может прожить так, чтобы другие люди о нас не знали и не болтали о нас и не подглядывали бы за нами в замочную скважину. И вместе с тем каждый проходит мимо другого так, словно он единственный на этой земле. Если мы слышим крики на дороге, мы говорим лишь: «Ох!» И совсем не хотим знать, почему кричат, мы даже не спрашиваем об этом. «Наглая молодежь, которая кричит на дороге по вечерам», — решаем мы. А вот сейчас что-то грохнуло! «Интересно, где это грохнуло?»— думаем мы. Где это грохнуло, ради всего святого? Может, мы и спросим об этом друг друга завтра: слышал ты, как что-то грохнуло? Но мы так никогда и не узнаем, что это было?»
Но тут тетя Бетти ошиблась. На следующий день она узнала, что это было! Об этом оповестили на первой странице всех газет по всей стране. Это был страшный взрыв и взлом!
Подхалим действует головой, а Расмус — руками
«Никто не проснулся», — подумали Расмус и Подхалим, сидя в лесу и прижимая к себе бочонки с деньгами.
Они слышали, как вдалеке лает собака, слышали, как внизу у самых ног плещутся волны, слышали, как свистит у них в ушах после быстрого бега. Но ни единого голоса!
Они направили свет фонаря на свои деньги, и словно все золото мира открылось их глазам. Купюры — красные, зеленые и желтые, большие и маленькие. На них были цифры и картинки, лики великих мужей и богинь с копьем и щитом, замки с куполами и колоннами и крупные, крупные цифры.
Поглаживая купюры дрожащими руками, друзья стали подсчитывать деньги. 30 тысяч норвежских крон, долларов, английских фунтов и купюр незнакомых им стран с огромными цифрами. На них было написано: «Франция» и «Италия». Денег было больше, нежели они смели надеяться, больше, чем кто-либо из них ожидал.
— Есть же на свете такие, что говорят, будто честность дороже всего! — заметил Расмус.
— Не болтай! — оборвал его Подхалим. — Тебе понятно, что денег здесь слишком много?
— Разве денег может быть слишком много? — спросил Расмус.
— Заткнись хоть на минутку и дай подумать, — ответил Подхалим.
— Хорошо, хорошо! — поспешно произнес Расмус.
Прошло некоторое время, пока Подхалим снова открыл рот.
— Здесь так много денег, — сказал он, — что придется кое-чем пожертвовать, чтобы их сохранить. Сейчас мы спрячем деньги как можно надежнее, поедем в город и попросим Омара засвидетельствовать, что нынешнюю ночь мы провели у него. Надо хорошенько заплатить ему. А потом пусть полиция забирает нас и мы снова вкатимся в тюрьму.
— Ты что — болен? — спросил Расмус.
— Это надо проделать тонко, но мы, верно, справимся, потому как они не смогут навесить на нас ничего, кроме ничтожного взлома виллы. А потом отбудем старый срок и вдобавок еще срок за взлом, а к весне выйдем на волю. И никто не станет нас больше ни в чем подозревать. Спокойненько возьмем наши денежки, потому как никому уже не будет дела, куда мы идем и что делаем. И потихонечку все устроится.
