— Славуня, ты ничего не хочешь сказать?
Девушка поднялась, покраснела, засмущалась до слез в глазах и произнесла дрожащим голосом:
— Я не пью…
Все засмеялись. Кто закусывал, кто пил воду. Эдик сидел неподвижно, как изваяние, явно чтобы обратить на себя внимание. Гордей Михайлович спросил у Кубанова:
— Ваш коллега тоже не пьет?
И тут, конечно, засмеялись все еще громче, и даже кто-то захлопал в ладоши. Кубанов поднял руку, прося тишины:
— Да, Эдуард не пьет… — такими мизерными рюмками.
И вдруг поднялась Людмила Михайловна:
— Эдуард, как вы можете выдерживать такой натиск? Я выпью вместо вас.
Но Эдик тяжело поднялся, налил в бокал водки и вздохнул:
— Э, да что я против силы божьей!
Он выпил и поставил фужер на стол. Когда Эдуард уже опускался на свое место, Андрей вдруг уронил вилку, зацепил рукавом рюмку и опрокинул ее на скатерть. Людмила наклонилась к нему и шепотом спросила, что произошло, но он не слышал ее и не видел, ибо смотрел на Придатько. Смотрел так сосредоточенно, так пристально, что Эдуард почувствовал его взгляд и обернулся.
— Как ты сказал, Эдуард? — требовательно и мрачно спросил Оленич.
Но Придатько уже овладел собой. Он засмеялся и отшутился:
— Людмила Михайловна здесь богиня, и силе ее воли я не могу сопротивляться. Ее слово — закон, как и для каждого присутствующего здесь. Разве не так?
Вокруг зааплодировали. Андрей понял, что допытываться смешно и глупо, товарищи не поймут истинной тревоги, что словно молния прожгла его сознание. Он сел на место и сказал Людмиле:
— Постарайся занять людей, чтобы не заметили моего ухода. Я хочу побыть несколько минут один. Посижу в биллиардной.
— Что с тобой! Ты так бледен!
— Ничего, ничего, чуть-чуть сердце закололо. Я знаю, сейчас пройдет.
— Я к тебе приду, ладно?
— Хорошо. Только чтоб компания не расстроилась…
Андрей стоял в полутемной биллиардной у раскрытого окна и вспоминал осень сорок второго. Даже жестокость последующих дней войны, ранение и лечение в госпитале и операции ноги и спины не были такими отчаянно трудными. И еще он вспоминал Женю Соколову, метеором пролетевшую через его судьбу в то беспросветное время. И вспомнил капитана Истомина и его настоящую любовь к грузинской женщине, летчице Нино, и товарищей, погибших и оставшихся после того боя на горячем песке возле речки Шалушки.
Судьба испытала его всем, чем только располагала в военное время, но и наградила щедро: дает возможность Жить, любить, узнать подлинное человеческое счастье.
Дверь тихо отворилась, и в биллиардную проскользнула Люда.
— Пойдем, — прошептала она, — нас ждут все. Нам не так легко уединиться сегодня. Пойдем.
Гости сидели за столом. Кубанов веселил девушек, а Эдуард мрачно наблюдал за ним и пил рюмку за рюмкой Андрей налил в свою рюмку капельку слабенького вина — он вообще не пил — и поднялся, обращаясь к сидящим за столом:
— Хочу и я сказать слово. Не надо думать, что в госпитале находятся калеки, ненужные отбросы войны. Здесь живые люди, выбитые из седла. Но у каждого — горячее сердце и пытливый ум. И все мы сражаемся. Госпиталь — это остров войны, это крепость мужества. А наша сестра говорит — собор страданий. И я прошу вас выпить за тех, кто не вернулся с войны. За павших и за живых, находящихся вдали от родного дома.
— И за уходящих в армию! — сказала Людмила Михайловна.
— Спасибо, дорогая! — поклонился Оленич. — За Витю!
Эдик, отвалившись на спинку стула и ухмыляясь, выкрикнул:
— Капитан! А старший сын уже отслужил?
Это удар ниже пояса, нанесенный расчетливо. Эдик был беспощаден:
— Старший сын Евгении Павловны служит. Вы его так же провожали?
Людмила Михайловна, вскрикнув, убежала из зала. Виктор смотрел на капитана во все глаза, не понимая, что делается? Он готов был заплакать: что происходило в его душе?! Обида? Мысль, что его обманул тот, кого он назвал отцом? Оленич же стоял ни живой ни мертвый, хотя не до конца понял, что случилось. Только Гордей не потерял самообладания. Он спокойно взял Оленича за руку и проговорил:
— По-моему, хорошая новость! А?
Оленич благодарно взглянул на друга:
— Да, безусловно: прекрасная новость!
Придатько с недоумением слушал разговор Оленича и Криницкого, потом бросил Кубанову:
— Вы всегда говорите о справедливости. Разве справедливо — пригреть бездомного, а от своего отречься?
— Ну вот сейчас и проверим: справедлив ли ты сам? Гордей Михайлович, здесь имеется телефон?
— Конечно. Вон, за дверью, на тумбочке.
— Пожалуйста, закажите срочно Киев. Вот номер телефона. — Кубанов быстро написал на бумажке номер.
Криницкий вышел, оставив дверь открытой, и все слышали, как он заказывал разговор. Сидели затаив дыхание. Гордея Михайловича на коммутаторе знали и поэтому его обслуживали без очереди и почти молниеносно. Уже через минуту он разговаривал с Киевом:
— Это Евгения Павловна? С вами говорит начальник госпиталя для инвалидов войны. Так точно, у нас капитан Оленич Андрей Петрович. Согласно вашей рекомендации направляем подлечиться к морю. Да, да! Это идея профессора Колокольникова. Что? Почему перепугались? С ним? Нет, ничего не случилось. Просто появился один вопрос. Да, касается вас и Оленича. У вас есть сын? Сколько ему лет? Девятнадцать? Он служил в армии? Ага, сейчас на службе. А когда родился, нужно уточнить. В сорок шестом году? Спасибо. Да, конечно, передам.
Кубанов встал из-за стола и пошел в коридор. Гордей Михайлович проговорил:
— Вот с вами хочет поговорить Кубанов. Да, да, он здесь.
Николай Григорьевич поздоровался и спросил:
— Ты утверждаешь, что он родился в сорок шестом? Да, это очень важно. Да нет, справка и метрическая выписка не нужны. Что ты, что ты, Женя! Знаешь ведь, напрасно никогда не буду интересоваться личными делами. Спасибо, дорогая… Я, право, не знаю… Здесь много людей, гости, провожающие… Да, и он здесь… Хорошо, хорошо, Женя. Спасибо за добрые слова! До свиданья.
Когда Кубанов возвратился на свое место, Эдик уже собрался уходить.
— Вы правы, шеф, — глухо проговорил Эдик. — Извините все…
— Ты скажи мне, где научился стрелять в спину?
Эдуард ничего не ответил и вышел из зала.
В тишине проникновенные слова, которые говорил Кубанов, звучали особенно взволнованно и значимо:
— Друзья! Нелегко вам живется, все время приходится преодолевать враждебные силы — болезни, незаживающие раны, оскорбления. Я должен с горечью признать, что фотокорреспондент безобидный болтун в сравнении с тем, что делается на местах. Повсюду, где я бывал, в селах и городах, инвалиды войны — заброшенные люди. Никто на них не обращает внимания. Идешь по селу, смотришь: где валится крыша, забор, сарай, где запустение во дворе, — знай, там живет инвалид войны. Многие хозяйственники не обращают на них внимания, ничем не помогают. Считают их нахлебниками. Вот где, Андрей, трагедия, вот где неуемная человеческая боль! И ты едешь туда, чтобы все это испытать на себе. Поэтому-то я тебе не советовал уезжать отсюда, где тебя так любят и так уважают. Я сейчас тебя люблю стократ сильнее, чем тогда, на фронте. Тогда ты мне завидовал, теперь я тебе. И я желаю тебе, Андрей, не потерять того, что имеешь. И выпью за это чарку.
23
Видимо, сообщение о сыне подействовало на Люду как неожиданный предательский удар: она одновременно и испугалась за свою любовь, и ее совесть, наверное, восстала: зачем же мешать, если вдруг окажется, что двое старых влюбленных связаны живой нитью, живой плотью? И это оказалось столь сильным, что Люда долго не могла прийти в себя и разобраться во всем спокойно.
Вот так фотокорреспондент! Вот так художника подсунул Николай! Ничего не скажешь, умеет Эдик портить людям жизнь. И откуда он взялся? Просто невозможно связать воедино, в логическую цепочку все, что он тут делал и говорил! Как будто бы он специально появился рядом, чтобы отравить все, чем жил и чем дышал Оленич, да и все окружающие.
Между тем Андрей все свободное время теперь посвящал тому, что ходил по палатам и проведывал знакомых и друзей по госпиталю, с которыми провел здесь не один год, которым часто помогал — кому разделить одиночество, кому развеять тоску-кручину, кому облегчить боль: Андрей был единственным в госпитале, кто мог самостоятельно передвигаться. Товарищи знали, что и он часто подвергается смертельной опасности, когда болезнь швыряет его в пучину беспамятства, когда приступы длятся по нескольку суток. Они считали, что он тоже навек прикован к палате номер четырнадцать. И те дни, когда он не заглядывал к ним, когда они по нескольку дней не слышали в коридоре его костылей и он не заходил к ним и не рассказывал о новостях, что происходит в стране и за рубежом, о той жизни, которая пока им всем недоступна, тогда они догадывались: с капитаном плохо. И спрашивали санитарок, сестер, докторов: как там Оленич?
