Но теперь он входил в палату к товарищу с иной целью — чтобы деликатно, не вызывая болезненной зависти или ревности, поведать о своем отъезде. Он даже не решался говорить им, что выписывается из госпиталя, что демобилизуется, наконец, из армии навсегда. Лейтенант Георгий Джакия долго всматривался в лицо Андрея пламенными глазами, что блестели как перезрелый черный виноград, потом его рот растянулся в улыбке:
— Капитан, ты посвежел, как на празднике винограда. Ты как рог тура, полный молодого вина! У тебя радость? Скажи, поделись: я твой брат, буду радоваться с тобой вместе.
— Посылают к Черному морю, под солнышко — погреть косточки.
Георгий зацокал языком:
— Будешь в Абхазии — поклонись от меня. Самое лучшее Черное море — в Абхазии. Наивысшие горы — в Абхазии. Самые прекрасные песни — в Абхазии. До ста лет можно жить только в Абхазии. Будешь проходить по виноградникам — притронься рукой к лозе, и ты наберешься сил. Остановишься у горного потока — напейся, и ты станешь сильнее вдвое. Попадешь на пир — выпей рог вина, и ты трижды станешь сильнее, Андрей!
Георгий начал волноваться, и его возбуждение и радость воспоминаний перешли в бессвязные выкрики, потом — в бред. Голова его металась на подушке, переливались, словно языки огня, его рыжие буйные волосы. Пот заливал лицо и глаза. Андрей нажал кнопку возле двери и вызвал дежурную медсестру. Но прибежала Людмила, сделала Георгию укол, подождала, как он стихнет.
— Ты его разволновал? Сказал, что едешь?
— Да. Но мне надо было с ним попрощаться. Он бы не простил мне, если бы я уехал не простившись.
— Знаю. Но ты ведь не сегодня едешь?
— Дни летят быстро… Что делает Кубанов? Я его сегодня не видел.
— Он просит провести его по палатам, хочет посмотреть на наших обитателей. Это ему надо и для работы, и для души. Он взволнован тем, что удалось ему увидеть. Никогда не был в госпитале, где лежат инвалиды войны.
— Может, я проведу его? Люда, как?
— Да, так лучше, чем если бы я или Гордей водили его. А так — твой старый друг, фронтовик. Да, это хорошо. Я скажу Гордею. Ты подожди в коридоре, я пришлю Кубанова.
Кубанов показался Андрею глубоко озабоченным, даже будто бы болезненным. Они побывали у майора Ладыжца. Правда, с ним не поговоришь, но не мог пройти мимо него Андрей. Да и Николаю полезно увидеть, как здесь до сих пор командиры поднимают в рукопашную воображаемых бойцов, как идут на таран бывшие летчики, как бросаются под танки… Через час, когда Кубанов уже еле шел за Андреем, совершенно разбитый сочувствием, пораженный ужасом той жизни, которой живут здесь больные, он признался, что даже во время войны не испытал таких сильных впечатлений и переживаний.
— Ты сильный человек, Андрей! В такой преисподней не потерял равновесия…
— Жизнь продолжается! Пойдем, познакомлю с комиссаром Белояром. Мы его до сих пор считаем комиссаром. Да он и сам убежден, что до сих пор служит и что еще кому-то нужен.
Они остановились возле высокой двери, обитой дерматином.
— Всегда молча стою минуту, прежде чем войти: сосредоточиваюсь, обдумываю, как меньше отнять у комиссара времени: ведь он работает, не то что я, бездельник.
— Это похоже на ритуал.
Оленич легонько постучал в дверь, и она бесшумно отворилась — на пороге появилась женщина лет шестидесяти пяти, с круглым, почти бескровным лицом и ласковыми светло-голубыми, точно выцветшими, глазами старой монахини.
— Не спит? — спросил Андрей.
— Нет, лежит отдыхает. Только что кончил диктовать — записывали два студента. Заходите, он вам всегда рад. Товарищ с вами?
В крохотной передней стоял стеклянный шкаф, в нем висел парадный мундир полковника с множеством орденов и медалей.
Оленич кивнул на мундир и прошептал:
— Самое страшное, что Белояр ни разу не надевал его.
— Как? Почему? — удивился Николай.
— Ну, это как икона, что ли… Или как памятник…
Рядом со шкафом — трехколесная коляска, на ней Белояра вывозили на прогулку.
В палату вели стеклянные двери, и Андрей растворил их, пропуская вперед Николая.
— О, какие гости сегодня ко мне! — послышался веселый голос. — Слышал, слышал я, что собираетесь приобщиться к мирной трудовой жизни.
— Да, товарищ комиссар. Приезжал к Петру Негороднему старик из села, хотел забрать старшего лейтенанта домой, но тот наотрез отказался. Сказал, что уже не в состоянии изменить место. Старик возражал…
— И что же сказал старик?
— Живые должны возвращаться домой.
— Правильно сказал старик. И ты правильно решил. Сюда никогда не поздно вернуться. Но не следует: здесь — прошлое. Возвращаться в прошлое равно смерти.
— Комиссар, вы ведь только и живете прошлым. Как это понять? — спросил Кубанов.
— Я диктую воспоминания для будущего. А значит, я устремлен в грядущее. Хочу, чтобы пришедшие нам на смену поколения знали о нас, и это им поможет любить землю, за которую мы так жестоко бились.
В палате стояла полутьма — зашторенные окна пропускали мало света.
— Капитан, вы не познакомили меня со своим другом.
— Кубанов Николай Григорьевич. Мы с ним воевали на Кавказе в сорок втором. Тогда мы были еще в кавалерии.
— Да, да, помню. Вы рассказывали о Кубанове и о коне, кажется, Темляке… Николай Григорьевич, раздвиньте эти театральные занавеси на окне. Я хочу хорошенько рассмотреть вас обоих. Вы тогда были молоденькими офицерами. Вот как сложились судьбы… Спасибо, совсем другое дело. Вы замечали, что человек воспринимается по-разному в темноте и на свету? Так же и слова: смысл слов меняется от того, где они произносятся. Во тьме вроде бы слышится двусмысленность. Не так ли?
— Очень верно и очень интересно, — согласился Кубанов. — Анатолий Кузьмич, можете хоть коротко рассказать о том, что пишете?
— Могу. Это размышления о человеке, войне и мире. Первая книга называется «Час мужества», вторая — «Иду в атаку», и вот третью диктую — «Командую полком». Ну, это совсем уж в переносном смысле. Своим полком считаю всех тех, кто, прочитав книгу, скажет: с этим полковником я бы пошел в бой!
— Здесь вся ваша военная судьба? — спросил Оленич.
— Почти вся. Но без финала. Я о нем говорю вскользь хоть и знаю, что вы не одобрите и скажете, что о казна комиссара надо рассказать подробнее. Нет, Андрей Петрович, не надо. Это казнили меня, Белояра, а комиссары должны быть вечными, как коммунистическая совесть.
— Какая казнь? — с недоумением спросил Кубанов Оленича.
— Раненого комиссара захватили каратели и распяли на дереве…
— Не надо, капитан, — твердо сказал Белояр. — Вы ему потом расскажете. Сейчас у нас мало времени: вот-вот явится свет Людмила и разлучит нас.
— Хорошо, Анатолий Кузьмич. Но что бы вы посоветовали мне… А еще лучше, как вы смотрите на мою дальнейшую военную судьбу? Неужели она окончена?
— Вообще-то, все зависит от вас лично, капитан. Но я могу поставить перед вами задачи, если вы останетесь в моем полку. Задача первая: поднять наш престиж. Мы остались после войны разными — у одних покалеченное тело, у других — душа… Выше вздымай наши знамена, капитан! А вторая задача — пополняй мой полк. Особенно командным составом. Надо, чтобы молодежь шла в военные училища. Сам знаешь, что огромный легион комсостава уничтожен на фронтах и еще до войны… Родине нужны грамотные, современные военачальники. Посвяти себя пополнению офицерского корпуса — нет благороднее задачи.
— Есть, товарищ полковник!
Людмила вошла почти неслышно. Оленич увидел, как просветлело лицо комиссара, но потом брови нахмурились:
— Вижу, какие-то проблемы возникли в вашем госпитальном хозяйстве, сестричка. Угадал?
— Да как сказать… Проблем всегда хватает.
— А главная, стратегическая задача вам, капитан, — жить смело и свободно, дышать полной грудью. Быть живым и счастливым!
Людмила улыбнулась:
— Как на фронт отправляете.
— Так оно и есть. Пусть дерется бескомпромиссно.
— За кого? Против кого? — удивилась Люда.
— Э, против кого всегда найдется, если быть настоящим человеком. И за кого тоже есть у капитана. Правильно я говорю, Андрей Петрович? Находи точку опоры в твердо стой.
— Удивительные вы люди, военные! — воскликнула Людмила — Сколько знаю вас и не могу привыкнуть к вашей суровости. Словно и родились вы для суровых испытаний.
— Борьба — единственное мужское занятие, Людмила Михайловна! Единственное стоящее занятие.
Белояр умолк, морщины набежали на высокий лоб. Он испытующе посмотрел на каждого, кто стоял рядом, потом кивнул:
— По коням!
24
Утром, пока старый Крыж ходил в гастроном на первый этаж гостиницы. Эдик побрился и надел свежую сорочку, повязал галстук. Он уже взял фотокамеру и хотел уйти, но вернулся отец с бутылкой и закусками и предложил сыну рюмку для просветления мозгов. Эдуард отказался:
