да, Лили, вы потрясающая девушка. Какому-нибудь парню однажды невероятно повезет. – Очевидно, в этот момент он осознал, какие чувства она испытывает, потому что убрал сигарету, отложил в сторону открытки и произнес: – Лили? Вы, наверное, думаете, что… мы с вами могли бы… Я прав? Если так, простите. Мне очень жаль, Лили, но дело лишь в том, что я для вас слишком стар. Зачем такой милой барышне брюзга вроде меня?
Ханс рассказал Лили о девушке, которую он любил и потерял. Когда Ингрид – все это случилось много лет назад – забеременела, мать велела ему не возвращаться в Синий Зуб. Ханс и Ингрид обосновались в Париже, напротив Пантеона[31], в квартирке, оклеенной бумажными обоями. Несмотря на выпирающий живот, Ингрид была худенькой, а ее длинные руки были усыпаны веснушками. В один из августовских дней – жарких, как сегодня, прибавил Ханс, указав подбородком на небо, – они пошли купаться. Дно реки выстилали белые камушки, на поверхности там и сям уже виднелись желтые листья. Ингрид вошла в воду, широко расставив руки. Ханс наблюдал за ней с берега, жуя ветчину. Внезапно Ингрид подвернула лодыжку и, вскрикнув, исчезла: несчастную утянуло на глубину течением.
– Я не успел ее вытащить, – сказал Ханс.
За исключением этой трагедии, его жизнь сложилась удачно.
– Все потому, что я уехал из Дании, – пояснил он. – Для меня тамошняя жизнь чересчур тихая и правильная. Чересчур уютная.
Грета порой говорила так же – когда пропадало вдохновение, а друзья приглашали их на очередную пирушку. «Слишком уютно, чтобы творить, – говорила она, звеня серебряными браслетами. – Слишком уютно, чтобы чувствовать себя свободной».
– А теперь я уже столько лет прожил сам по себе, что вряд ли когда-нибудь решусь жениться. Погряз в холостяцких привычках, видите ли.
– И вы не считаете, что брак – это единственное и самое главное, к чему мы должны стремиться? Разве он не делает ваше существование более наполненным по сравнению с жизнью в одиночестве?
– Не обязательно.
– А по-моему, обязательно, – возразила Лили. – Супружество – это как третий человек. Новый, отличный от двоих, его составляющих.
– Пусть так, но это не всегда к лучшему, – сказал Ханс. – И вообще, откуда вам столько известно об этом?
В эту минуту что-то заставило Лили проверить, на месте ли сумочка. Ее рука нащупала лишь холодный металл спинки стула.
– Пропала, – выдохнула она так тихо, что Ханс наморщил лоб и переспросил:
– Что?
– Сумочка пропала, – повторила Лили.
– Цыгане! – Ханс вскочил из-за столика. Кафе располагалось на небольшой площади, к которой сходилось шесть улочек. Ханс пробежал немного вдоль первой, убедился, что воришек на ней нет, метнулся на вторую. Лицо его налилось краской. – Идемте в полицию, – наконец произнес он.
Ханс оставил на столике несколько франков, предупредил насчет цыганят другую посетительницу кафе, чья мягкая сумочка-торба так же висела на спинке стула, взял Лили за руку и повел за собой, но прежде аккуратно поцеловал в щеку, должно быть, заметив, как густо она напудрена.
В сумочке всего-то и было немного денег да тюбик помады. Сумочка – нежно-кремовая, из лайки, с круглыми ручками – принадлежала Грете. Лили не имела за душой ничего, кроме помады, нескольких платьев, двух пар туфель, камисолек и нижнего белья. Ее ничто не обременяло – в этом-то и крылась часть привлекательности той, ранней Лили: она приходила и уходила, не беспокоясь ни о чем, кроме ветра, игриво задиравшего ей подол.
Полицейский участок стоял посреди place[32] в окружении апельсиновых деревьев, образующих небольшой парк. В окнах участка отражалось вечернее солнце; до слуха Лили доносился стук, с которым владельцы окрестных лавок закрывали ставни. Она вдруг вспомнила, что в сумочке остались и солнцезащитные очки, забавное приспособление с подъемными стеклышками – подарок от отца Греты, присланный из Калифорнии. Грета рассердится, что их стянули, что Лили все прозевала. И уже в тот момент, когда они с Хансом подошли к крыльцу участка, где разлеглось семейство облезлых, некогда белых уличных кошек, Лили вдруг сообразила: заявлять о краже сумочки нельзя. Она резко остановилась. У нее нет ни паспорта, ни иных документов; более того, у нее – никто об этом до сих пор не спрашивал, а ей самой и в голову не приходило задумываться, – нет даже фамилии!
– Давайте не пойдем в участок, – сказала она. – Не стоит поднимать шум из-за какой-то старой сумочки.
– В таком случае обратно вам ее не получить.
– Ничего страшного. Да и Грета меня ждет. Знаете, я сильно опаздываю. Грета хотела, чтобы сегодня я ей еще попозировала.
– Она поймет.
– Нет, она уже заждалась. Я прямо чувствую.
– Идемте же. – Ханс взял Лили за запястье и вынудил подняться на первую ступеньку, хотя все еще действовал шутливо, как бы по-отечески.
Он потянул снова, на этот раз настойчивее. Правда, Лили не было по-настоящему больно – скорее, неприятно, как от агрессивного рукопожатия.
В эту самую секунду – Лили так и не поняла, с чего вдруг, – они оба посмотрели на лиф ее платья. На белой, в розовую ракушку, ткани темнело круглое пятно крови, красное почти до черноты. Оно расплывалось во все стороны, точно круги от брошенного в пруд камешка.
– Лили, вы ранены? – воскликнул Ханс.
– Нет, нет, – забормотала она. – Со мной все в порядке. Все будет в порядке. Мне просто нужно домой, к Грете. – Лили
