- Что, конфеты? - спросил Тимка.
- Что ж еще! Конечно, конфеты! - сказал Нил Васильевич.
- Конфеты люблю, - признался Тимка.
- Шутишь все! - сказала Нина, заваривая чай. - Вы ему, Мария Матвеевна, подсказали бы насчет печени его. Не хочет лечиться, и вот приступ за приступом. Вчера опять. Мы уж с мамой говорим, говорим ему... А он хоть бы что! А то еще и рюмку выпивает...
- Я с соседкой поговорю, - пообещала Мария Матвеевна. - Она какие-то травы готовит для печени. Очень, говорят, помогают.
- Знаю я ваши травы-отравы, - посмеялся Нил Васильевич. - Ничего, и так обойдется. А печенка у нашего брата - у кого она не болит!
- Да уж Советская власть всем хороша, - сказала Мария Матвеевна. Всем волю, жизнь дала, а на вашего брата, партийных работников, столько взвалила, что до революции небось и не снилось никому. Чего только с вас не спрашивают! Самые несчастные-разнесчастные вы люди, как посмотрю!
- Счастливые! Самые счастливые! - сказал Нил Васильевич.
Вот и пойми их разговор!
Тимка сидел на кухне рядом с матерью и смотрел по сторонам.
В этой комнате он уже был однажды, когда они с матерью заезжали за Нилом Васильевичем, чтобы ехать в город. Как и в прошлый раз, в комнате было все просто. Стол, кровать железная, шкаф. И еще полка с книжками: одинаковыми, толстыми - красными, серыми и синими. На окне стояли хозяйкины цветы - герани, алоэ, фикусы. Горшки в бумагу обернуты. Бумага выгорела - желтая стала и с рыжими, ржавыми пятнами.
Нина поставила к отцовской кровати табуретку с тремя стаканами и вазочкой конфет:
- Согревайтесь, а я на рынок сбегаю да в аптеку.
- Ну, а теперь давай-ка письмо! - сказал Нил Васильевич, как только дочь вышла в сени. - Ведь с письмом пришла, верно? Я еще позавчера слышал. Потому и наказал в райкоме, чтоб тебя ко мне препроводили. Ну, что там? Кстати, при нем-то как? - спросил он, кивнув на Тимку. - Знает он?
- Знает, - сказала Мария Матвеевна. - И в школе знают. Дразнят уже.
- Тем паче пора... - сказал Нил Васильевич.
Мать протянула Нилу Васильевичу конверт:
- Вот... Не знаю, что и думать. Извелась совсем... И совестно...
Нил Васильевич, так и не притронувшись к чаю, стал читать письмо. Пока читал, желтоватое лицо его было серьезно, и, как заметил Тимка, он вроде бы и не удивился. Словно читал вовсе не это письмо, а какую-то обычную бумагу.
Прочитав письмо, Нил Васильевич положил его на одеяло и еще раз взял конверт. Посмотрел с лица и оборота.
- Значит, "Февралев И. К."! - сказал он наконец, взяв стакан. - От Ивана! Ну и что ж, поверила ты?
- Прямо и не ведаю, верить или нет, - призналась мать. - Сам понимаешь, когда такое...
- Значит, поверила, Матвеевна! Поверила! Не Ивану, а письму этому! произнес Нил Васильевич с явным огорчением. - Это самое плохое, что поверила... Ведь времена не те, чтобы такому сегодня верить.
- Да я...
- Что там "я"! Ведь по глазам вижу: поверила...
- А мне говорила - не веришь, - вставил Тимка.
Нил Васильевич помешал чай, сказал:
- Пейте-ка, пейте, а то остынет. - И вдруг заговорил громко, почти рассерженно: - Ведь фальшивка же это, подлость! Чистейшей воды фальшивка! Простым глазом видно! Как же поверить в такое? Ну, смотри! - Он отставил стакан и вновь взял письмо. - Давай проанализируем эту писулю по строчкам.
- Я не поверила совсем, - вставила мать. - Все думала: не мог он такое написать...
- Ладно, ладно, - продолжал Нил Васильевич. - Вот давай-ка лучше читать. Смотри: "Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария..." Начнем с этого. Звал он тебя когда-нибудь так - Марией? Писал с фронта - "дорогая жена"?
- Нет, - ответила мать. - Он Машуткой звал. И с фронта писал "дорогая моя Машутка"...
- Вот и я помню, что никогда не звал! - подтвердил Нил Васильевич. Бывало, задержимся с ним где - на стрельбище или на комсомольском собрании, - он твердит: "Пойду домой скорей. А то там Машутка волнуется..." Это ведь я тогда непутевый, холостой был... А дальше слушай: "Представляю, как удивишься ты" и так далее. Да вот: "...получила в свое время официальное уведомление о моей смерти". Что это? Разве это Ивана слова? Это бюрократ какой-то из казенного департамента мог бы так написать: "официальное уведомление"! Ни один русский человек так бы не сказал. А как говорили? "Похоронную получила". Ведь так?
- И сейчас так говорят, - подтвердила мать.
- Верно, и сейчас, - продолжал Нил Васильевич. - Слово-то это "похоронная" - все знали: и старые, и малые. Теперь дальше пойдем. Смотри-ка, что здесь: "От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной". И дальше: "Ведь ты - простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике..." Это бывший-то комсомолец своей жене, бывшей комсомолке, пишет! Чепуха какая! Слова-то все не наши: "От людей, бывавших в России...", "будто бы даже стала партийной"!
Тимка не очень понимал Нила Васильевича, но чувствовал: Нил Васильевич сердится и в письмо не верит.
"Значит, не папка написал его, - думал Тимка. - А кто же тогда? Что не папка - точно. Не мог он так писать. А кто же все-таки? И почему от папкиного имени? И в деревне удивляются..."
- И ведь про Петю ни слова не пишет, - вставила Мария Матвеевна. Сын ведь...
Нил Васильевич будто и не расслышал ее.
- Дальше пойдем, - сказал он. - Вот здесь: "Ну, а ты чего добилась со своей партийностью?" Что скажешь, Ивана это слова? Человек комсомольцем был, и притом - передовым комсомольцем. Жена у него - передовая комсомолка. Помнишь, как на собраниях выступали? Как агитаторами были? Как материалы Восемнадцатого съезда изучали? Что это - не партийность была?.. А дальше: "Я живу очень хорошо. Зарплата, как говорят у вас в России..." "У вас в России"! Да так эмигрант с сорокалетним стажем не скажет: "У вас в России"! Пусть они Россию давно не видел, и на коммунистов зол, и все же Россия для него - Россия. Сколько их таких в Россию после войны вернулось. Хоть умереть на своей земле и то за благо сочли. А здесь фальшиво насквозь! Белые нитки так и выпирают!..
Тимка слушал эти слова, и ему почему-то было так стыдно, будто он сам совершил непростительную глупость.
"А Махотин? Послушал бы он, - думал Тимка. - А я еще на кладбище ходил. Вот дурак!"
- И вот теперь самое главное, - говорил Нил Васильевич. - "За сим остаюсь к тебе с большим приветом..." Очень хорошо! И по имени-отчеству даже, чтоб ты, жена его, значит, не забыла! Да? Это знаешь как называется - камуфляж! Вроде бы подделка под русскую манеру. Но камуфляж это всегда камуфляж, не более! Подделка! И опять же грубая, потому что смысл письма раскрывается ниже, вот здесь. "Передавай поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо". Вот именно: "Прочти мое письмо". Авось дураки поверят, что на их Западе жизнь сладкая, малиновая, дома и машины грошовые, а нам вроде и есть нечего, кроме этой самой "большевистской пропаганды"... Хитрый, надо сказать, замысел! Допустим, и не пойдешь ты, Матвеевна, с этим письмом по деревне, не станешь его читать, как в нем сказано, всем "мужикам и бабам". Тогда вторая задача у письма есть: тебя скомпрометировать. Вот, мол, человек партийный, на виду, передовой, а муж-то у нее - противник коммунизма. Глядишь, и перестанут этого человека уважать, испугаются. Хитро?
- Хитро, - согласилась мать. - Только вот я чего понять не могу: на кой же лях я, русская баба, им сдалась, чтоб на мне политику ихнюю строить?
- А на ком же, как не на тебе, русской бабе, земля наша стоит! И не на таких ли, как ты? Ведь это иным не только хлеба недодали, а колбасы, так они уже на рожон лезут, отменяй им существующую власть. Так-то, Матвеевна! И подожди, еще одно, - сказал Нил Васильевич. - Это, так сказать, уже из области криминалистики. Что здесь в конце письма этого написано, задумывалась: "незнакомый почерк", "правую руку повредил", "пишу левой"? Ложь! Письмо как раз правой рукой написано. Взгляни, Матвеевна, на наклон букв. Видишь? Наклон вправо. А левши, как известно, испокон веков пишут с наклоном влево. Вот и выходит, что это - просто оправдание чужой руки.
- Ведь и верно, - согласилась Мария Матвеевна. - И как ты, Нил Василич, все ловко объяснил?.. А я, дура...
- Как не совестно тебе, Матвеевна! А уж если хочешь знать, выскажу: вечно мы такие, русские, дураки. Себя кормим, полмира кормим, а все прикидываемся дурачками-чудачками: мол, политика не для нашего ума-разума и высокие материи тоже... А высокие-то материи трудом человека создаются. Иные нашими плодами пользуются и все русских долбают. Мол, и такие они, и сякие. А посмотри!..
- Что верно, то верно, - будто обрадовалась мать. - У меня вон Тимок включит там эти всякие порой Би-Би-Си и "Свободы", так ум за разум заходит, что они о нас говорят...
- И этот разговор, Матвеевна, прямое отношение к тебе имеет, - сказал Нил Васильевич. - Вот письмо это. Объяснить-то я объяснил тебе, как, конечно, мог, да ведь ты сама не разобрала. Как могла не разобрать, как поверить могла, что в письме этом сказано? Пусть хоть на минуту, а поверила? Ты - человек уважаемый, в газетах о тебе пишут, люди на тебя равняются, в Кремле на пленуме о тебе говорили: "Пример, мол, брать надо с Марии Февралевой..." Вот она, будь неладна, русская душа!..
