Крынку. Оскользаясь и руша вниз маленькие каменные лавины, взобрался на противоположную кручу. Снова увидел необозримые поля и, видя соседей справа и слева, весело пошел мерять километры.
Их оставалось все больше позади, а Степанов не встречал следов зверья. Вдруг вспомнил, что их не было и в пойме Крынки, даже не слышал ни одного птичьего голоса. А совсем еще недавно в таких местах густо стрекотали сороки, сидели и перелетали с дерева в густые травы и обратно снегири, свистели зеленухи, цвинькали синицы, стучали дятлы; спугнутые, бесшумно взлетали сычики и совы. Сейчас никого, и это у амвросиевцев, славящихся в области самой строгой охраной охотничьих угодий! И виновны в этом не только неисчислимая рать людей с ружьями, а не всегда разумное пользование химией, и скоропалительные, непродуманные вмешательства в природу. Показалось кому-то, что грачи выклевывают зерна кукурузы после посева ее квадратно-гнездовым способом, объявили птицам войну беспощадную, развели червя-проволочника; сороку обвинили в разоре птичьих гнезд, и некому стало предупреждать об опасности птичье население леса. Красного зверя, лису, решили извести, будто она вконец разграбила колхозные птицефермы…
Степанов внимательно оглядывал снежное покрывало земли. Кроме мышиных троп, частых и торных, да закупоренных на зиму суслиных нор, и ничего, будто бы, кроме мышей и сусликов, никто не мог прокормиться на этих просторах.
Растянувшись вогнутой вглубь цепочкой километров на десять, мы прочесывали степь, балки, пары и зябь, густые озими. И никто не побежал, никто не взлетел!
Похожий на зимний мартовский день склонился к вечеру, вдали стали сгущаться сумерки, и горизонт начал приближаться. Позади осталось километров тридцать, а еще ни разу не заголосили радостно и призывно:
— Э-эй! Смот-три-и!
С замершим от восторга сердцем не полюбовались вставшим будто верстовым столбиком зайчишкой, его стремительным бегом по густой озими, когда после него остается темная дорожка, его скачками через дождевые промоины, исчезновением, казалось бы, на ровном и чистом месте.
Разочарованные полной неудачей, от этого еще более усталые, мы вышли на просторный увал, зажатый двумя лесными полосами. И наконец-то справа, в конце нашей длинной цепи, весело запели:
— Пош-ла-а-а! Смотри-и-и! Доглядай!
Все попадали, в белых маскхалатах слились с окружающим.
Впереди на белоснежье поля вынесся красно-рыжий зверь. На самой вершине увала он, один, стал так хорошо виден всем. Не знаю, но, наверное, оттого, что на него устремилось три десятка глаз охотников, зверь остановился. Оглянулся назад, на только что покинутую лесопосадку, помедлил и, что-то сообразив, ринулся к противоположной лесной полосе.
Но там поднялся охотник: черный от брюк и сапог, видный на белом поле бог весть откуда.
Зверь с разгону застопорил бег, взметнул облако снега. Круто развернулся. Помчался в середину нашей цепи.
Все замерли, затаили даже дыхание.
Красивый, рослый зверь огненно-рыжей окраски, откинув длинный хвост прямым поленом, неумолимо приближался. Я повел головой по сторонам, увидел напряженно таившихся стрелков, готовых в любую секунду ловко вскочить, без промаха выстрелить.
Красавец лисовин выходил на Степанова. И он вдруг… пошевелился. Дмитрий Петрович — опытнейший охотник, постоянный распорядитель на всех наших вылазках, указания которого всегда и неукоснительно выполнялись, с кем никогда не оставались без добычи, пошевелился, когда было нельзя даже перевести дыхание. Потом он… привстал на долю секунды и лег.
Лисовин замедлил бег, но не изменил направления. И тогда Степанов снял с головы шапку в белом колпаке, повернул ее черным дном к лисовину и махнул.
Зверь как-то в прыжке в воздухе крутнулся и понесся прочь на вершину увала.
По цепи прошел недовольный ропот.
— Кто шевелился?! — возмущенно закричал мой сосед Борис Петрович. — Терпения нет — сиди дома!
— Сам, поди, не вытерпел, — проговорил Степанов, засмеялся. — Пусть живет, мех у него мартовский, негодный.
— Да что мы, из-за меха? Лиса — хищник! Недаром же мы облавой!
— Теперь недаром выезжали, — многозначительно проговорил Степанов, поглядывая на меня.
Когда оставалось недалеко до машины, я задержал его, спросил:
— Дмитрий Петрович, почему вы отпугнули лисовина?
— Сколько мы сегодня прочесали, а? — в свою очередь спросил он. — Огромнейшую площадь — и… один! Я уже не говорю о пользе, которую приносят лисы, ведь они всю зиму, да и осень и весну мышкуют в полях. Само слово говорит о пользе: мышкуют! Молчу и о том, сколько они уничтожают сусликов, когда растят выводки зверят. Давно начал думать, что охота на лис круглый год — какая-то, ну… не к лицу охотнику, что полное уничтожение лис нарушит баланс в природе. Так оно и получилось, сегодня я это увидел. Оправдался я перед Борисом, что мех у лисовина негодный, а ведь дело не только в этом, — Дмитрий Петрович горько вздохнул. — Вдруг представил я себе вот все это, — он широко распахнул руки, обвел влюбленным взглядом просторы степные, далекую пойму Крынки, — представил их без красного зверя!.. Не-ет! Без него жить нельзя! Красоту человек разучится понимать! В себе что-то неизбывно дорогое потеряет…
СОБСТВЕННИКИ
Неодолимо преследовал запах земли, тучной, неотвратно зовущей.
Черная, вся радостная от мук весеннего пробуждения, она покорно ласкалась росными зеленями, набухшими материнством почками и невесть откуда попавшими в городской парк солнечно-желтыми подснежниками. Под лопатами чернозем трепетно вздрагивал, тревожно пришептывал, а потом сочными комьями умиротворенно лежал на солнцегреве, и легкое марево, дыхание земли, пьянило людей теплом, весной и радостями грядущего изобилия лета.
Хмельным хороводам солнца, синего неба, тяжелой земли и несказанно легкого труда — копки — запомнился нам этот воскресный день. Воспоминания о нем беззаботно и бесцеремонно вторгались во все тревоги наших рабочих дней. Шелест бумаги напоминал шорох тополиного широкого пожухлого листа, насквозь проткнутого зелеными иглами новых трав. Холодок стекла на столе казался атласной изморозью белоствольной, бунтующей соками березы. Нам часто виделся кряжистый дубок, отстоявший от белых метелей зимы осенний наряд и теперь, весной, щедро раздаривающий лапчатые бронзовые листья парному чернозему. В деловые наши разговоры мимо воли врывались воспоминания о босоногом детстве с пряными луковицами подснежников и пуховыми шариками вербы, с вяжущими во рту яблоками-падалицами в чужих садах; о пустых щах с крапивой, которую когда-то собирали на задворках захудалого родного подворья; о тяжких пахотах поручь с бородатыми, с просветленными лицами, отцами; о первых цветных покосах; о медвяном запахе ржаного хлеба из новины.
Не сговариваясь, мы каждый вечер ходили в городской парк к гибким и высоким рябинкам. И с трепетным волнением наблюдали их каждодневное новое лицо. Сперва они, обиженные, что их вывезли из тихой рощи у прозрачного говорливого ручья и посадили рядом с грохочущей городской улицей, беспокойно склоняли вершинки, будто растерянно опускали головы. Потом
