блеска черны клюв, крылья, хвост. Два ярких цвета выделила природа этой птице, и в зеленых лесах ее черный цвет сливается с зеленью, он не заметен, и поэтому всегда видишь желтую иволгу, и каждый раз она поражает своей необычностью. Избранность ее будто подчеркивается и величиной — она с небольшого голубя, и ее никак не спутаешь с пурпурово-розовым щеголем снегирем или изумрудно-зеленым дятлом. Трудно увлечься песней иволги, особенно если рядом усядется бледно-дымчатая самка, которая время от времени кричит, словно мяукает раздраженная кошка, но засмотреться на самца не диво.
И, будто боясь, что все птицы увлекутся этой нарядной до безумства птицей, серый, невзрачный на вид певец соловушка, отбросив мысли об опасном коршуне, стремительно вылетает из густых кустов вверх на сухую голую ветку. Он весь на виду, подставляет неяркую грудь солнцу, и что-то невообразимо красивое чарует лес, кажется, что все замирает, а соловей ударился во все тяжкие: колено, одно, другое… еще и еще колено! Звонче песня, сильнее, — и смотришь: будто уже нет рядом с ним яркой иволги, есть только песня — чарующая, захватывающая…
Солнце высоко — утихают птицы, а квадраты леса становятся поразительно контрастными: засаженные дубами — сухи и прозрачны насквозь, а там, где акация переплелась с кленами, в непролазном подлеске еще прячутся сумрачно-прохладные тени.
Солнце над лесом встало окутанное раскаленной пылью, и тотчас все сильнее и сильнее потянул «астраханец». Лес загудел двойным шумом: вверху, от ветра, — сплошным, ровным, от сильных порывов резко нарастающим до рокота моря и потом медленно стихающим до шелеста трав; внизу, от обилия ос и пчел, — звенящим, как будто кто-то осторожно, но беспрерывно трогает тонкую струну, а когда вдруг рядом появится большой шмель и гулко загудит, выбирая цветок, кажется, что тот же невидимый музыкант неосторожно, рывком задел басовую струну — и она гудит, гудит. На открытых солнцу полянках такое обилие цветов, так пахнет сенокосом, летом, таким летом, о котором мечтаешь в январскую стужу среди метельных снегов, так хочется пробыть здесь весь день, что каждый твой шаг отсюда начинает казаться кощунством…
По лесным дорогам, рассекающим лес с востока на запад, потекли горячие реки степного воздуха, и сразу захотелось пить, и тем сильнее оттого, что жаркий ветер принес тягучий стон перепелов: «Пи-и-ить! Пи-и-ть!» От зноя и неуемных жалоб серых птиц на секунду чудится, что ты в открытой степи, под знойным небом… Но стоит ступнуть на поперечную дорогу, и сразу остается позади жар ветра, из темных глубин непроходимого подлеска тянет прохладой, и оттуда песня неотбушевавшегося соловья хлещет и бьется, как горный ручей. В сочной, густой тени — розовые соцветия лугового горошка, мальвы сверху донизу усыпаны белыми розами, высоки и сочны синяя ястребинка и фиолетовый шалфей, от тяжести цветов изогнулась красно-лиловая хохлатка, головки клевера проглядывают, как маковые. И бредут по пояс в изумрудно-зеленой траве желтые одуванчики. Снуют и порхают бабочки, белые, желтые, пестрые. Красавец махаон парит над розовым шиповником. Здесь нет режущих глаз тонов, все поразительно нежно, окрашено полутонами, цвет переходит из одного в другой неразличимо, — все это выросло под защитой леса, здесь не разгуливал суховей, целыми днями не палило солнце…
Так в прохладной тени можно идти час, два, только временами перебредая знойные воздушные реки, текущие по дорогам с востока на запад. И везде будет видна рука человека. Обязательно в южном углу квадрата на небольшом курганчике высится столбик — это родословная деревьев, растущих здесь. Присмотревшись, прочтешь, когда посажен этот квадрат или когда здесь производилась санитарная порубка.
Мелькают года. 1927… Невольно вспоминаешь свою жизнь, в этот день ты переправлялся через широкую Волгу и, затерявшись в лесах, воображал, что ты первооткрыватель новых, еще никем не исследованных земель и от дальнейших твоих шагов зависит не только твоя судьба, но и судьба страны, континента, планеты. В юности мечтается сильно, и каждый день перед тобой открывает что-то новое, неизведанное и прекрасное…
Год 1933… Стройки по всей стране, где-то на берегах седого Каспия и твоими руками возводился завод…
И вдруг какая-то неосознанная тревога захватывает тебя, а потом ты понимаешь, почему так больно сердцу, — в этой очень краткой истории леса и твоей истории не встречаются некоторые годы, они отсутствуют, как в книге вырванные страницы. Да, их нет, суровых и грозных для этих лесов лет. Здесь должны быть они — 1942—1943 годы! Ты невольно и сурово оглядываешься, будто стараясь разглядеть следы немецкого солдата, — ведь он был здесь, топтал эти дороги. В такие минуты кажется, что татарский клен не развесил ярко-багряные сережки, а умирает он в жарком смерче огня, как умирали клены на улицах Сталинграда, и красные головки клевера средь белой поляны поповника — не цветы на лесной опушке, а капли крови русского солдата на синих льдах Одера… И кажется, что лес понял твои мысли и притих, и трудно, очень трудно совладать с болью, заполнившей сердце: от Волги до Эльбы много полегло твоих друзей и близких…
Потом увидишь, что здесь, в Азовской даче, человек-творец начал вновь сажать леса, когда еще на западе шли тяжелые бои. И вот они поднялись плотными рядами, отстаивая поля от набегов суховея так же самоотверженно, как их отстаивал от фашистов советский солдат…
Строгими, прямыми дорогами разделен массив на квадраты. Надо ходить не один день, чтобы прочитать историю Азовской дачи, чтобы увидеть великий человеческий труд. Семьдесят два квадрата раскинулись на двух тысячах гектаров! Разные площади занимают они: иные совсем небольшие, другие размахиваются на сорок гектаров, но в каждом из них что-то творит человек. То высятся одни дубки, то акация вперемешку с кленами — человеку надо знать, что вырастет скорее, что лучше выдержит зной приазовских степей, чему в будущем суждено встать в лесных полосах навечно или на смену ясеню, погибающему от засухи и древесницы-въедливой…
Обычно на даче безлюдно. Три лесника-объездчика и лесничий на центральной усадьбе да две семьи постоянных рабочих в доме у колодца. Лишь в воскресные дни лес оглашается голосами отдыхающих. Володарцы выезжают сюда с ночевками, утром приезжают ждановцы — теперь и им недалеко, от Жданова до Володарска недавно пролегло широкое асфальтированное шоссе.
При встрече многое может рассказать и лесничий. Боже мой, чего не поведает человек, влюбленный в свое дело. Будет говорить долго, восторженно и… тревожно следить: полюбил ли ты лес, проникся ли уважением к лучшему его другу? А если заметит, что перед ним сухой рационалист и такому подавай не красоту родной земли, а немедленную, исчисленную в рублях и копейках выгоду, и ему нет дела до того, что здесь когда-то будут
