Однажды Игнатьев сказал, что должен ехать в Сунтар. Бекэ пробовал его отговорить: догор еще очень слаб для такой дальней дороги. Но Игнатьев настоял на своем. Не мог он отлеживаться в такое время, когда Советская власть в Якутии испытывала крайнюю нужду в людях.
Бекэ снарядил нарты. Александр вызвался быть каюром, но старик решил сам отвезти догора Игнатьева — на себя он надеялся больше.
Перед отъездом Игнатьев попросил что-нибудь, на чем можно писать. Бумаги у Бекэ не было, и он предложил кусок белого холста размером с носовой платок. Игнатьев достал из кармана кожанки огрызок карандаша, начал выводить на холсте буквы. Кончив писать, он сложил холст и подал Бекэ.
— Со мною может всякое случиться. Тут я написал о себе, догор, и о том, что произошло с моими товарищами. В случае чего отдашь эту записку в Сунтаре товарищу Крамеру. Запомни: Крамер. Он тоже большевик. Кроме него, никто не сможет прочесть, что тут написано. Ну, а если все обойдется благополучно, можешь записку сжечь.
— Слушаю, догор. Все сделаю, как велишь.
Зима еще не вошла в полную силу, морозы стояли небольшие, но Игнатьева укутали мехами так, что он взмолился:
— Хватит, а то этакую гору меха олени с места не сдвинут.
— Об олешках не беспокойся, главное, не высовывайся наружу, быстро поедем — простудишься, — напутствовал Бекэ. Он простился с сыном, со снохой, внуком, поправил за спиной ружье, вскочил на нарты, гикнул, и олени понеслись.
Ехали без остановки целый день. С заходом солнца добрались до охотничьей заимки на берегу Малой Ботуобии. Вокруг избушки виднелись следы человеческих ног, недавно кто-то был здесь. Путники вошли внутрь. В избушке было тепло. На грубо сколоченном столе стоял светильник, заправленный салом, на печке — чайник, на топчане лежала медвежья шкура, в изголовье — какое-то тряпье.
— Раздевайся, догор, — оказал Бекэ Игнатьеву, — хозяин сейчас придет. А я поищу ягельник для оленей.
Он зажег светильник, поставил в угол ружье и вышел из избушки. Вскоре он нашел ягельник и отправился назад, с удовольствием думая о том, как сейчас они с Игнатьевым будут пить чай и разговаривать о большом мире.
Со стороны заимки донесся выстрел. У Бекэ дрогнуло сердце. Он остановился, силясь сообразить, что его встревожило. Ведь стрелять мог Игнатьев, ружье осталось в избушке. Но сейчас прозвучал не ружейный выстрел, гулкий и раскатистый. Этот был сухой, как щелчок. Будто кто-то сломал сосновый сук. Бекэ побежал к зимовью. Беспорядочно метались мысли: «Только бы не догор Игнатьев, только бы с ним ничего не случилось… Отдам тойону Тангаребопу всех оленей, нарты отдам, ружье, себя отдам, только бы…»
Сквозь деревья в сгустившихся сумерках он увидел белую крышу избушки. В окнах почему-то не было света. Он запыхался: трудно бежать по снегу. Кто-то шагнул навстречу из-за угла.
— Догор Игнатьев?..
Перед ним стоял человек в оленьей дохе, подпоясанной широким ремнем, перехлестнутой крест-накрест ремнями поуже, в руке опущенное дулом вниз короткое ружье, именуемое маузером. Под низко надвинутой меховой шапкой узкие, как щели, глаза смотрят колюче, настороженно.
— Павлов?
Губы тойона дрогнули в улыбке.
— Узнал меня, Бекэ? Я думал, ты совсем стал большевиком и больше не узнаешь старых друзей… — Голос его вдруг стал злым. — Куда вез комиссара, собака?!
— Ты… ты что сделал с догором Игнатьевым?
Бекэ чувствовал, как ярость тугой петлей перехватывает горло.
— Э, так русский комиссар — твой догор? Может, ты большевик?
При этом Павлов выразительно покрутил маузером перед лицом Бекэ.
— Ты правду сказал, Павлов. Я — большевик. Я, охотник Бекэ, — большевик!
Он бросился на Павлова головой вперед. Толчок был настолько сильным и неожиданным для бывшего старшины, что тот рухнул на спину.
— Большевик, большевик я, — задыхаясь от ярости, хрипел Бекэ, пытаясь добраться до шеи врага. Ему это удалось. Он сдавил горло. Он вложил в свои заскорузлые пальцы всю силу ненависти, начало которой положила смерть пятерых детей, ненависти, накопившейся за десятилетия полуголодной жизни, десятилетия несправедливости. Бекэ не чувствовал страха, Бекэ испытывал небывалый прилив сил, потому что перед ним, выкатив полные ужаса, набухшие кровью глаза, лежала старая, темная, плохая жизнь, которую надо было уничтожить…
— Большевик я… Больш…
Что-то сильно и горячо ударило Бекэ в левый бок, зазвенела тайга, загрохотало в сопках, вспыхнул яркий огонь в глазах и потух.
Павлов сбросил с себя мертвого Бекэ, с трудом поднялся, погладил горло, прокашлялся, сплюнул сгусток крови. Постоял, огляделся. Левой рукой, — в правой все еще сжимал маузер, — обыскал труп. Кисет с табаком и трубку швырнул на снег, хотел бросить и сложенную вчетверо холстину, но, случайно развернув, увидел, что она исписана. Вошел в избушку. Перешагнул через лежавшее у порога тело Игнатьева, зажег светильник. Попытался прочесть написанное на холсте, но буквы были незнакомые, нерусские. Сложил холст, сунул в карман. Запряг в нарты оленей. Снес тело Бекэ в избушку, обложил ее сухим хворостом и поджег.
К утру на месте заимки остались только дымящиеся головешки.
7. Старый волк среди людей
В 1922 году, когда отряды белобандитов осадили красных в городе Вилюйске, Павлов со своими приспешниками совершил налет на Сунтар, расстрелял захваченных коммунистов, ревкомовцев, комсомольцев и нескольких милиционеров. Он узнал, что за два дня до налета на Сунтар ушла в тайгу небольшая группа во главе с комиссаром Игнатьевым. Павлов устроил засаду и уничтожил группу Игнатьева. После этого он двинулся на Нюрбу, но столкнулся с отрядом красных, который разбил и разогнал его банду. Сам Павлов едва спасся и некоторое время скрывался в одиноком таежном зимовье. Сюда и привела судьба комиссара Игнатьева и Бекэ. После расправы с ними Павлов долго рыскал по тайге, по вилюйским селениям и юртовищам в надежде примкнуть к белогвардейскому отряду.
В нагрудном кармане английского френча лежал кусок материи с непонятными письменами. Павлов надеялся с помощью образованного человека узнать содержание странной записки.
Но везде его встречала нерадостная весть: белые разбиты, путь к Якутску открыт для красных, они всюду. И Павлов ушел на Марху, в глухой таежный край…
Прошло двадцать пять лет. Но бывший старшина не забыл об алмазах. Два лета посвятил путешествию на Иирэлях. Ловя рыбу на Мархе, зорко вглядывался в прибрежные отмели. Как будто злой дух отводил ему глаза — алмазов не находил.
