Теперь же, как только Барон ушел, я сразу положила травы в тазик и тщательно промыла холодной водой. Дикая зелень в блестящем тазике из нержавейки выглядела так радостно, будто еще не понимала, что ее разлучили с матушкой-землей навсегда.
На следующее утро я ставлю тазик на пол и погружаю руки в травяной настой. Вода за ночь не просто остыла, а даже подернулась еле заметной корочкой льда.
Тихо и спокойно, почти в медитации, я принялась за стрижку ногтей в настое из семи трав. И вспомнила: когда я делала это в последний раз, мои детские ногти были мягкими, как лепестки сакуры, и неровными, как морские ракушки. Теперь же, как ни посмотри, это крепкие, гладкие ногти взрослого человека.
Аккуратно обстригаю кусачками влажные, до синевы похолодевшие ногти на левой руке. Затем на правой. Тот же «травяной ритуал» десять лет спустя.
Теперь, с обновленными пальчиками, можно приготовить и травяную кашу. Кстати, этим же утром я решила первой поприветствовать госпожу Барбару. Это важно. После нашего похода к колоколу мы не виделись еще ни разу. Все ли у нее в порядке?
— Доброе утро! — кричу я в окошко сдавленно, словно откуда-то из живота.
И тотчас же слышу в ответ:
— А, Поппо-тян? Кажется, я одна еще не поздравила тебя с наступившим? Ну что ж, поздравляю!
Ее голос, как всегда, полон жизненных сил.
— Вас также! Всех благ в новом году! — отзываюсь я скороговоркой, стараясь не выдать себя. На самом деле мне хотелось кричать во все горло от радости. Всю эту неделю, пока мы не виделись, меня не отпускало опасение, что с госпожой Барбарой могло что-нибудь случиться. И только теперь, услышав все тот же энергичный голос, я понимаю, что волновалась напрасно.
— Ну как, ты смогла попробовать вкусного дзо́ни? — спрашивает она, бодрым тоном рассеивая остатки моих тревог.
Новогодний суп в этом доме обычно готовила Наставница. В лучшей лавке возле станции она самолично выбирала утиный фарш, приносила домой, лепила из него маленькие фрикадельки и готовила с ними потрясающий овощной суп. Но теперь, когда я живу здесь одна, готовить что-либо особой охоты нет, и никакого дзони на этот Новый год мне отведать не довелось. Все, что мне остается, — это перехватить в разговоре инициативу.
— А вы, госпожа Барбара? — спрашиваю теперь уже я. — Хорошо отпраздновали?
Но вместо ответа слышу сухой, плохо сдерживаемый кашель.
— Вы что, простудились?
Я испугалась. Может, ей нездоровилось и она спала? А я ее разбудила?
— Кто знает… Но вечером было холодновато!
— А я готовлю кашу из семи трав! Хотите, вместе съедим?
Итак, самый важный вопрос на сегодня задан. Но в ответ снова доносится сдавленный кашель. И лишь затем ее голос, хотя и по-прежнему жизнерадостный:
— Вот здорово! Значит, я могу заглянуть к тебе на угощение?
— Да, конечно! Но я только начала. Придется немного подождать. Я все быстро сделаю! Как только будет готово, я вас позову, хорошо?
— Э, нет! — неожиданно возражает она. — Только не торопись! Нанакуса, приготовленная второпях, совсем не так вкусна!
Все ясно, думаю я. Значит, сразу прийти не может и тянет время. Раскусив ее планы, я меняю формулировку.
— Ну что ж! — кричу, доставая нож и разделочную доску. — Тогда спешить не буду, пускай готовится подольше!
— Спасибо! Нанакуса — это так ностальгично! Столько лет уже не пробовала… Жду с нетерпением! — кричит госпожа Барбара напоследок, и наша беседа заканчивается.
Принесенные Бароном травы я откидываю на дуршлаг. Ледяная корочка на воде давно растаяла.
В глиняную жаровню засыпаю риса на двоих, наливаю воды из крана. Бутылка с родниковой водой еще ждет своего часа в холодильнике. Рис варится. За границей, где в принципе едят мало риса, я обычно готовила сразу побольше такой вот «каю́» — жидковатой каши — и ела ее понемногу, но часто.
Для нас с госпожой Барбарой это будет первый совместный завтрак в новом году. Если подумать, мы не виделись всего неделю. Но мне уже кажется, будто прошла куча времени. И только звук ее голоса возвращает меня в обычную, сегодняшнюю реальность…
После обеда, когда в небе Камакуры закружились крохотные снежинки, у входа в «Канцтовары Цубаки» появился мужчина с очень серьезным лицом.
— К вам можно? — громко спросил он и, учтиво сняв шляпу у самых дверей и отряхнув снег с пальто, вошел в магазин.
На улице, похоже, здорово похолодало. Внутри магазина даже за плотно закрытыми стеклянными дверями было не согреться, а уж когда входил покупатель, морозная волна с улицы докатывалась до самого прилавка.
Без лишних слов мужчина прошагал прямиком от входа ко мне, бережно сжимая в руках какой-то небольшой узелок. Вот точно закажет сейчас какое-нибудь важное письмо, подумала я.
— Присаживайтесь, прошу вас!
Указав мужчине на стул перед конторкой, я сняла с плиты чайник и залила кипятком муку из корней маранты.
Мужчина снял пальто, сел на стул. Аккуратно сложил пальто на коленях. Длинное, с пелериной — из тех, в какие любят наряжаться частные детективы. Не помню точно, как называется та пелерина — то ли «коршун», то ли «белка-летяга». В общем, какое-то живое существо[62].
— Угощайтесь, пока горячее! — Тщательно размешав ложечкой заваренную маранту, я поставила перед мужчиной дымящуюся чашку для посетителей. Себе налила того же в большую кофейную кружку из «Старбакса». И тоже присела — не напротив, но чуть по диагонали от него. Маранту привезла мне в подарок госпожа Барбара — из Нары, куда и ездила с любовником в конце декабря.
Взяв чашку в ладони, мужчина погрел руки о ее глиняные бока. И, выпустив серебристое облачко пара, произнес:
— Свое имя, если возможно, я напишу.
Убедившись, что его пальцы согрелись, я положила перед ним бумагу и ручку.
Почерком уверенным и размашистым — иероглифы словно потягивались спросонья — мужчина вывел на бумаге: «Сирака́ва Сэйтаро́».
— Чем могу служить? — спросила я. На что он с обреченным видом ответил:
— Надо бы как-то успокоить мою престарелую мать…
— Вашу матушку?
«Успокоить»? Что он имеет в виду? На секунду я представила некую злобную ведьму, орущую на весь дом, но тут же отогнала это видение прочь. Явно в большом затруднении, Cэйтаро глубоко вздохнул.
— Характер у нее упрямый. Пока девяносто не стукнуло — жила в Иокогаме одна, ни у кого помощи не просила, справлялась со всем сама. Но едва переехала в дом престарелых, начала говорить всякие странности… Папаша-то мой, старый торгаш, давно уже на том свете. А она теперь убеждена, что он написал ей очередное письмо, которое вот-вот придет, и потому ей нужно срочно вернуться домой… Отец мой был угрюмым мужланом. Если честно, ничего хорошего о нем я вспомнить не могу. Дома он появлялся редко и даже тогда не улыбался вообще. В детстве никогда ни во что со мной не играл. Если же я набирался смелости о чем-то его спросить, он меня игнорировал. Заскорузлый мачо, женщин вообще за людей не держал. Мать за всю жизнь ни подарка от него не получила, ни ласкового словечка. Хотя при этом не пил, не буянил, рук не распускал, вроде и не обвинишь ни в чем. Но в то, что такой чурбан вообще писал матери письма, я в жизни бы не поверил!.. Однако вчера моя старшая сестра поехала в родительский дом прибираться. И в самой глубине шкафа откопала вот это…
Сэйтаро медленно опустил взгляд на узелок у себя в руках.
Я взяла кружку, отхлебнула уже подостывшей маранты. Легкий, беззаботно уютный привкус рассеялся по языку.
Осторожно развязав узелок, Сэйтаро извлек из него пачку писем. И протянул мне. Толстая пачка, перетянута красным шнурком. Большинство писем голые, хотя некоторые все же в конвертах.
— Пожалуйста, разверните и пробегите глазами!
Как он и предложил, я обеими руками взяла у него увесистую пачку и поместила на конторку перед собой.
От старой бумаги веяло застарелой пылью. Стоило мне легонько потянуть за шнурок, как вся пачка будто взорвалась изнутри и, мягко шурша, разлетелась веером по прилавку.
