огненно-синий, огненно-фиолетовый, драгоценный, алмазный. В грани зеркала преломляется солнце.
Если голову наклонить, цвет меняется: как бы вылупливается (вылупляется?), искрами проступает и расцветает малиновый, перетекает обратно в синий… Синий – самый сплошной, самый яркий, как дедушкин лазурит.
Тени листьев беззвучно нашёптывают, свет тускнеет… Ещё минута – и больше сияния нет. Гусеницы тоже нет. Но внутри сохраняется обещание счастья. Уверенность, что вот-вот, не сегодня-завтра случится что-то волшебное, невероятное…
* * *
Не помню, чтоб я кому-то рассказывал про алмазную гусеницу. Я не пытался её снова подкараулить. Да если бы и пытался – вряд ли у меня были шансы. Слишком много условий должно было совпасть: время года и время суток; угол, под которым солнечный луч падал в зеркало; нужный просвет между листьями; ветер, чтобы листья зашевелились… Но этот радужный, райский отсвет долго окрашивал мои мечты. Сколько я себя помню, всегда был уверен, что моя жизнь – может быть, не сейчас, а чуть позже – но обязательно засверкает, как фейерверк, станет сплошным лучезарным праздником и триумфом.
Сейчас-то я понимаю, что в детстве и в юности мою жизнь и впрямь трудно было назвать заурядной. Как вы уже знаете, когда мне было семь лет, я играл в «Счастливом принце», вместе с И. С. Саввиной и И. М. Смоктуновским. Смоктуновский был Профессором Птичьих Наук – правда, он вышел всего несколько раз, хотя в программках его всегда писали первым составом. Если честно, я его почти не помню. А вот Ию Сергеевну Саввину помню прекрасно. Она играла мою маму, швею. Я был опасно болен (по роли). Перед спектаклем мне мазали щёки блестящим гримом, мочили, встрёпывали и пшикали лаком волосы, меня всё это веселило и возбуждало. На сцене я очень долго (на самом деле минуты две) неподвижно лежал в постели, потом приподнимался и слабым голосом просил у матери апельсинов. За кулисами ждал, когда спектакль кончится, мы с Ией Сергеевной пойдём кланяться и весь громадный зал будет нам аплодировать.
Потом играл в «Сказке о потерянном времени» – на другой сцене, на улице Москвина – красное здание вроде боярских палат, в детстве оно казалось мне сказочным.
Меня сняли в нескольких «Ералашах», в парочке телефильмов, в одном кинофильме: посреди школьного года меня снимали с уроков, и, торжествуя, я ехал со съёмочной группой на поезде в Ярославль. Зарабатывал деньги – свои собственные тысячи рублей! – непонятно было, как и куда столько денег потратить. Была премьера в Доме актёра, тоже все хлопали, меня выталкивали вперёд…
После школы я поступил на курс Пауля Целмса. Говорят, что такого конкурса в Школе-студии не было никогда, ни до, ни после. Все, кто сдавал со мной вместе, тряслись… Не могу сказать, что я был совершенно спокоен – конечно, немножко нервничал тоже, – но в глубине души был уверен, что поступлю, как могло быть иначе?
Здесь, во МХАТе, играли дедушка и отец (отец – недолго). Дедушкина квартира была в мхатовском доме. От Школы-студии сорок шагов до подземного перехода к Центральному телеграфу, двести шагов вверх по Тверской (я вслед за дедушкой называл её «улицей Горького», бравируя своей исконной московскостью), налево в арку с колоннами и – через дом – наша дверь с мемориальными досками. Во всех остальных, обычных домах были «подъезды», а в дедушкином – «парадное», гулкое и прохладное, как меловая пещера…
Сама квартира – тоже прохладная, в детстве казавшаяся огромной, – на самом деле, три комнаты, но высокие потолки, коридор с ковровой дорожкой, белые двери с замками, в каждом замке торчал ключ, в юности было очень удобно уединяться с барышнями.
Однокурсники жили у меня неделями и месяцами, в каждой комнате по парочке или по две, причём сочетания постоянно менялись – театральный вуз, «все со всеми», свободные нравы, ещё и нарочно играли в эту свободу… Будущие актёры, актрисы, раскованные, специально отобранные, в том числе по экстерьеру…
Я любил выйти хозяином-барином в дедушкиной домашней куртке с узорными петельками, Машка её называла «шлафрок», хотя и неправильно – шлафрок длинный, а курточка была короткая, чуть ниже пояса, но всё равно уютнейшая и теплейшая, и смотрелась неотразимо, особенно если после этюда вовремя не вернуть в костюмерную рубашку с каким-нибудь кружевным жабо…
Но главное было, как я сейчас понимаю, – не курточка, и не сказочная квартира, и даже не золотые кудри, не внешность. Главной была небрежная лёгкость, уверенность, что всё в жизни сложится само собой, как на студенческой сцене, – всё, над чем мои однокурсники и однокурсницы бились, я угадывал инстинктивно: где свет; как вовремя оказаться на точке; какой стороной повернуться; где надо громче, где наоборот; где нужен жест, а где достаточно взгляда; где пауза… Мне даже бывало немного досадно, что с однокурсниками Целмс возился, по косточкам разбирал, а мне только бросал иногда: «подсуши», или «шире», или «острее», – и это давало новый повод для гордости, потому что сокурсники и сокурсницы поначалу не считывали этот актёрский жаргон, а мы с мастером разговаривали на равных.
Только, помню, однажды Пауль Максович дал мне какое-то указание, я ответил:
– Легко!
А Целмс чуть-чуть ухмыльнулся – так, как это делают старики и прибалты – как бы внутрь себя, – и проговорил с запинающимся акцентом:
– Немно-ош-шко сли-иш-шком лех-ко-о…
Акцент был напускной: Целмс говорил по-русски практически идеально, а акцент включал по желанию, чтобы, например, выиграть время, прикинувшись иностранцем, с которого взят-т-тки глат-т-тки, – или, как со мной в тот раз, поставить насмешливые кавычки. Тогда эта его реплика, брошенная вскользь, показалась пустячной, смахнуть и побежать дальше – к друзьям, к барышням, к Машке…
Машка впервые нарисовалась в моей квартире на Брюсовом, когда я учился на втором курсе, а она только что поступила – в другой театральный институт, в Щуку. Мне было уже девятнадцать, а ей семнадцать. Но с ней я не чувствовал себя старшим. Наоборот, она мне казалась такой чёткой, острой: она была – линия, стержень, а я – растушёвка вокруг… Это теперь я понимаю, что она была маленькой девочкой и смертельно боялась, что я её брошу, поэтому надо было опередить: сразу поставила мне условие – мы оба свободны, никогда друг друга не ограничиваем. А я что? Я пожалуйста… Хотя с ней всегда было в десять раз интереснее, ярче, безумнее… Не буду вдаваться в детали, вам, наверно, и не полагается… Ну вот, сравнительно безобидное: целоваться посреди улицы Горького, ночью, когда машины несутся, – не на разделительной полосе, а прямо посередине проезжей части, и только слышать затылком и чувствовать животом налетающие и пролетающие машины, ветер от них
