кстати, впервые и появилась озвучка в Останкино. Но казалось, ещё ничего не потеряно, только месяц-другой перебиться, а там…
* * *
Прошло пятнадцать лет.
Пухлый Камиль с ножками иксиком (называется «вальгус») уже сыграл Яго и Ленина, у него куча премий и пятикомнатная квартира на Шелепихе с Москварикой и стеклянным синим куполом под окном – а я озвучиваю про птичек. Взяли в мыльную оперу, на галеры – я счастлив. Предел мечтаний: чтобы не выгнали, протянуть хотя бы два месяца, испытательный срок.
Почему так сложилось? Вернее, наоборот, не сложилось… Ни с работой, ни, что называется, с личной жизнью. Что-то было в самом начале, и нежность, и что-то такое неуловимое, человеческое… всё прошло.
В какое время я ни возвращаюсь домой, я точно знаю, что делает моя жена. Она разговаривает по телефону. В четыре часа ночи – легко. В четыре часа дня (если уже проснулась) – пожалуйста. Разговаривает и одновременно курит.
О чём можно говорить столько времени, столько лет? Разумеется, о себе. О своём таланте и о своей блестящей карьере, которой она пожертвовала, чтобы «варить мужу борщи». Это цитата.
Клянусь на Библии или на чём у вас принято: за шестнадцать лет совместной жизни Марина сварила мне один (прописью: один) борщ. Если это можно было назвать борщом.
В общем, если вы спросите: может ли быть что-то хуже жены-актрисы – я вам отвечу…
Да! Может!
Это жена – невостребованная актриса.
Любое, самое рядовое домашнее действие превращается в подвиг. Допустим, уборка. Вы понимаете: просто пропылесосить, там, вытереть пыль – это пошло. Если уборка – так уж тотальная, генеральная! Надо к ней подготовиться, подобрать соответствующий костюм, повязать косынку в стиле пятидесятых годов («пин-ап»), засучить рукава (буквально), сорок минут повозить тряпкой грязь (не прекращая при этом курить и разговаривать по телефону, прижав трубку плечом) – и потом слечь на месяц с мигренью.
Ясно, что подвиг совершается по вдохновению, а не по плану. Уборка у нас в квартире бывает пару раз в год. В остальное время всё грязное, липкое, по углам хлопья пыли.
Едим мы пиццу – первую в списке, – где только кетчуп и чуть-чуть сыра. Иногда суши – тоже которые подешевле. Готовые, из коробок. Всё равно получается втрое дороже, чем если бы кто-то готовил, – но готовить у нас в семье некому.
Когда мы с Мариной ругаемся, Сейка уходит к себе и закрывается на задвижку. В доме есть два устройства, которые он самостоятельно оборудовал: это задвижка и стационарный компьютер. Щеколду купил на карманные деньги, сам просверлил дырки и сам привинтил. К компьютеру тоже что-то приделывает постоянно. Плюс я ему отдал свой старый ноутбук. Лет, наверное, с десяти бóльшая часть его жизни, нам непонятная и недоступная, спрятана внутри компьютера, как сказочная иголка. Может, они теперь все такие… Но мне жалко, что он вживую почти не общается со своими ровесниками, не гуляет, сидит в душной комнате целый день. Вещь в себе, чёрный ящик.
Когда я думаю про Сей Сеича, у меня в пищеводе, над диафрагмой, появляется сгусток или комок. Царапают изнутри какие-то затвердевшие складки, жёсткие и сухие.
В прошлом апреле у него нашли эту штуку в крови. Не знаю, жалуется ли он Марине – мне не пожаловался ни разу, хотя его и тошнило после лекарств, и слабость была, – только мрачнел, замолкал, уходил в свою комнату. Мне кажется, он стесняется, что заболел.
По идее, болезнь могла бы нас сблизить с ним и с Мариной – но нет. Наоборот, отдалила. Я стал бывать дома ещё реже, приходить ещё позже. На переливания с ним всегда моталась Марина. Вроде это было логично – она-то сидела дома, а я зарабатывал: когда не был занят в спектаклях, ездил с программами от филармонии, с антрепризами, брал озвучания… И в то же время чувствовал, что эта возня, мельтешня ничего не меняет, как оторвавшаяся спиралька у старой лампочки, которая уже не светит, не греет, а только трясётся, качается, быстро-быстро, бессмысленно, бесполезно, туда-сюда…
– Эй, не спите, не спите! – встряхнула меня гримёрша. – Алексей! Сядьте прямо, пожалуйста. Погримасничайте, пошевелите мимикой, чтоб силикон отошёл.
Подсунула сзади к шее холодное (ножницы), что-то отстригла – но я всё равно не до конца вернулся в реальность, наполовину был в своих мыслях. Стало светлее, и, наконец, от лица отлепили резиновую нашлёпку.
– Ну вот и всё! Смотрите, это вы изнутри.
Внутри нашлёпки была видна выемка в форме носа, выемка подбородка – было похоже на негатив фотографии. Мне показалось: с кого угодно другого можно было бы сделать слепок – получилось бы то же самое.
Из трёх стульев рядом со мной один был пуст. Ольги не было. Борис Васильевич, бледный, держал в обеих руках кружку с чаем и время от времени отпивал, глядя перед собой невидящими глазами.
Маменька сидела со сплошь забинтованной головой, только с чёрными прорезями для носа. На коленях у неё был листочек, покрытый каракулями. Она стала двигать рукой и мычать.
– Сейчас, ещё… – Гримёрша посмотрела на часы. – А, всё, всё, снимаем, уже снимаем…
Зигзагом разрезала сзади резину, стащила с маменьки толстую маску.
– Уф-ф! С того света вернулась!.. Ну что, Борьк? Прошла лента видений? Туннель видел? Свет?
– Ох, Люська, когда ж ты заткнёшься, – сказал Жуков тихо и с отвращением.
– Какие мы нежные. Какие мы впечатлительные…
Ничего не получится, думал я. Какая «любовь и нежность»? Он её презирает, она его ненавидит – за успешность, за то, что женат на женщине вдвое моложе её…
И вообще, что за нелепое сооружение – без операторов, без режиссёров?.. Всё это высосано из пальца, беспочвенно, рыхло, как тот «актёрский театр», всё это не взлетит. Не получится, потому что со мной ничего уже получиться не может. Хорошо, шоураннеры этого ещё не знают: шарахались бы от меня как от прокажённого, вместо того чтобы звать на «центральную роль».
Только бы дотянуть испытательный срок. Не погружаясь, не тратясь… Вот как Семён, – думал я, когда он вёз меня назад в комнату, – терпеть не может лишней работы, зато зубоскалит, живёт минутой, доволен…
Следующие десять дней я провёл будто бы в полусне. Ждал вечера, когда можно будет забиться под свежее, пахнущее пряником одеяло, выпрямить ноги, затекшие за день, подвигать ими и, засыпая, увидеть радужное ожерелье на аккуратной Оленькиной груди.
12
Утром шестнадцатого декабря меня разбудил вой циркулярной пилы. Стучали, бухали чем-то тяжёлым, стены гудели и сотрясались. За окном неразборчиво перелаивались голоса, и внутри дома плавал какой-то гул,
