Взирая на соседние княжества как на своих танцовщиц и строптивых актерок, принц старался скоротать весну, не слишком ввязываясь в войну, особенно с тех пор, как ему сообщили из Версаля, что Пруссия ведет успешные переговоры с французским двором, что готовится заключение нового союза и что года не пройдет, как она нападет на Австрию.
А тем временем Вена все нетерпеливее требовала начать военные действия, и в конце весны он уступил, приготовясь внутренне, как и его солдаты, к сражениям, трупам, горящим улицам городов, убитым женщинам, к дождям, лесам, горам и лугам, но, в отличие от солдат, ему все это виделось как на сцене театра, когда можно самому не пачкать рук и сохранять веселый тон и решпект ко двору из боязни, как бы не вмешали в дело грубого, вспыльчивого графа Бачани, который жаждал крови и славы.
Итак, когда пришлось, по его выражению, начать игру в фараон с французским королем и перейти Рейн, что представлялось ему глупой и ненужной затеей, которая могла только ожесточить французов, Карл Лотарингский между балами и вечерами по случаю отъезда придумал поставить в своем театре новый спектакль, в котором ни он, ни его войска не будут участвовать и в котором он использует ни на что иное не пригодную толпу дурней и бедолаг.
Замедлив еще больше ход армии, он решил выдвинуть далеко вперед в горы, под облака авангард: пусть он себе дерется, как хочет, а он сам будет наблюдать за ним с высокого противоположного берега реки, сохраняя армию для другого, более опасного противника, который отравляет ему жизнь и ждет его в далекой Силезии.
В редких лесах на правом берегу Рейна под Майнцем и Вормсом он сосредоточил войска генерал-фельдмаршал-лейтенанта барона Йоганна Леопольда Беренклау, свирепого покорителя Баварии, которого Карл Лотарингский назначил для лобового удара. Войска состояли из хорватских, венгерских и сербских конных полков, отборной пограничной пехоты, пандуров и гайдуков, к ним же на крайний случай в качестве резерва присоединили полк «разбойников», собранный бароном Тренком в славонских лесах{16}.
Карл Лотарингский выбрал славонские части не из любви к ним, а по необходимости. Они были плохо одеты, от них шла нестерпимая вонь, и к тому же ими невозможно было командовать. Двигались они по каким-то собственным правилам, которых никто не мог уразуметь, прибывали на место когда раньше, когда позже и вообще создавали множество непредвиденных трудностей. Бросались в схватку там, где не требовалось, и совершенно неожиданно отходили. Они и стреляли не как положено, и отступали не как все. Болели скопом, напивались скопом, грабили где угодно и что угодно. Кроме того, они погибали в таком страшном количестве, что их ни в коем случае нельзя было бросать в бой вместе с другими, потому что с ними гибли либо попадали в плен самые обученные и отборные полки.
Однако если Карлу Лотарингскому славонские полки были не по душе, их любил барон Беренклау; с ними он разорил и покорил страну соперника Марии Терезии — Баварию, и стал любимцем императрицы.
Испытывая отвращение к своему ремеслу при взгляде на эту толпу усатых, диких, засаленных, косматых воинов, теряя терпение из-за их бесконечных драк, пьянок и болезней, он тем не менее прощал им все, потому что они были ему милее прочих. О них не приходилось заботиться — ни об их пище, ни об их обмундировании. Спали они прямо в грязи, переходили реки и шли до тех пор, пока не валились с ног. Они не знали, за что воюют, и не спрашивали его, а он не считал себя обязанным это им объяснять. Барону они отнюдь не казались непослушными, как Карлу Лотарингскому, напротив, у него всегда было впечатление, что он отправляется на охоту с собаками, которые не спускают с него покорных и преданных глаз и которых можно натравить на кого угодно. Он был к ним строг и зверски немилосерден вовсе не потому, что они этого заслуживали, ему просто хотелось, чтобы они совершали чудеса. Зная всего несколько слов на их языке, он, точно шпион, проник в их душу. Он злил и мучил их, и не только солдат, но и офицеров, а потом шумно мирился. Доведя их до исступления, он бросался с ними в самые страшные сражения, а после боя терпеливо сносил их крики и пьяный разгул. И они никогда не создавали ему непредвиденных трудностей, напротив, он точно знал, что можно от них ожидать. Они поспевали туда, куда он хотел, и погибали в таком количестве, какое он предвидел. Для него они были не блудливые, разнузданные мародеры, а напротив, скромные, рассудительные, серьезные люди с вечной печалью в сердце.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Неуклюжие, хоть в большинстве своем и статные, они не принадлежали к частям, какие любят показывать на парадах. На смотрах с ними была сплошная мука, и все-таки каждый раз барон Беренклау просил передать их ему. Потому что в конце концов он, как и служившие под его командованием офицеры, в том числе и Вук Исакович, ценили в них главное. Бились они страшно. Резали, хватали за грудки, валили с ног, вонзали свои ножи, раздирали руками горло, рвали в лоскутья кожу и мясо, перебивали прикладами ребра, руки и колени, разбивали головы, как тыквы. Потому и только потому, когда барону насмешливо бросали при дворе: «Ваши пандуры», он тут же надменно отвечал: «Да, мои пандуры».
Старушечье, как у попа, лицо фельдмаршал-лейтенанта барона Беренклау всегда покрывала бледность. Оно никогда не улыбалось, на нем запечатлелись следы всего, что он видел, шагая вместе со своими славянами с палашом в руке и не сзади них, а в первом ряду.
Славяне огнем и мечом создали ему бранную славу, а он только такую славу и признавал. Он полюбил войну изблизи, но воевать так, как он любил, ему нравилось лишь с ними. Искренне и неискренне, когда как, но он был любезен с ними и при отступлении, и на марше, когда он молча ехал на коне. Обласканный двором, живя месяцами без музыки, гостиных и мягкой постели, он уже не мог себе представить войну иначе, чем с бесконечными ужасами, страданиями и смертью, которой не раз глядел в глаза. Не зная страха, барон Беренклау полагал, что победа будет сопутствовать ему всюду, где бы он ни появился, и почти перестал обращать внимание на военные советы, на приказы главнокомандующего и письма двора. Достаточно было зарядить дождям, подняться буре или наступить темным ночам, чтоб он объявил наступление. Давать сражения он предпочитал в ночное время, во мраке он продвигался без особых перегруппировок в полной тишине, отдав приказ резать противника без всякой пощады.
От бессонницы и недоедания от него остались кожа да кости, и он продолжал сохнуть, щеки ввалились, скулы выдавались вперед, а глаза пылали, как у отшельника. Лицо вытянулось, надбровья под огромным, изборожденным морщинами лбом свисали, словно стреха, над большими глазами. Тонкие губы терялись в складках морщинистой кожи, зубы напоминали выщербленную пилу. Навсегда надорвавший глотку, он тем не менее отдавал команды громко и внятно. Солдаты прозвали его «старой бабой» и боялись как ведьмы. У него были страшные руки, одни кости, которыми он их хватал. Одевался он почти всегда в черный шелк и золотом шитый бархат и всюду, где нужно и не нужно, появлялся в тяжелых охотничьих сапогах и латах.
И вот этот человек ждал их. Разместив полки Вуича, Хорвата и Венцела по редким лесам над Штукштадтом, он устраивал им смотры, учил и мучил, посылал каждую ночь лазутчиков на ту сторону реки, главным образом в Майнц. Исаковичу не удалось догнать остальных на последнем отрезке пути, он прибыл с опозданием на три дня. О нем Беренклау получил отличные вести из Ингельштадта, из Граца, а также из Печуя от комиссара, который прислал написанный острым, с закорючками почерком длинный, чрезвычайно обстоятельный доклад о Дунайском полке с подробными сведениями об офицерах, солдатах, вооружении, запасах, упомянув особо о православии этих сербов, об их верноподданнических чувствах к императрице и возможных в связи с этим недоразумениях.
Воспитанник иезуитов, барон Беренклау, весьма презрительно относившийся к схизматическому духовенству в своей армии, прочитал доклад довольно невнимательно. Он полагал, что все эти вопросы следует решать потом, теперь же, напротив, монахов надо им еще придать. Они будут весьма кстати после боев и на зимних квартирах, когда обычно солдаты мрут как мухи, тем более, что у этого народа он заметил глубокую потребность молиться, отпевать покойников, проводя целые ночи после боя у костров, в пьяных молениях и сетованиях.
