В каком-то полудремотном состоянии, казавшемся приближением смерти, он принимал офицеров и посланцев Беренклау с приказами и известиями о ходе осады. Исаковича не производили в подполковники, и он, отличный военачальник, решил, что отныне он не ударит пальцем о палец. Не произвел ни одной ночной вылазки, не захватил даже ближайших траншей, в общем не делал ничего. Война ему опостылела.
Как-то ночью французы перекрыли рукав реки и пустили воды Рейна на осадные траншеи, и в то время, когда, разбивая повозки, тонули лошади, а пушки увязали в грязи, Исакович спокойно спал в своем шалаше. Ему снилось, что он выдает замуж дочь, что у нее лицо и стан принцессы Вюртембергской, когда та была молодой, а не такой, какой он видел ее недавно. За дочерью шел его любимый святой, которому он и его брат Аранджел задумали воздвигнуть над могилой отца церковь, деспот Стефан Штилянович{20}. Деспот поглядел на него ласково и, остановившись у его изголовья, сказал: «Отверсты вижу двери смерти твоей, Исакович, при последнем ты издыхании! Жена твоя червми истлета будет. И горькость души твоей пройдет. За долгий страстотерпческий путь твой лишь потомки обретут в ночи благозрачную Денницу».
Заснув непробудным сном, так что хоть из пушек стреляй, он разговаривал со святителем и ангелами и даже не проснулся, когда вода подхватила и понесла его вместе с шалашом в глубокий запруженный рукав, широким потоком заливавший низину у крепости.
В ту ночь все войско утопало в воде, увязало в грязи и едва спасло свои пушки. Лишь спустя несколько дней австрийцы снова стали лагерем у крепости Сен-Луи, но далеко от ее стен, а потом, обойдя ее стороной, двинулись на Страсбург.
Под Страсбургом Исакович спал еще больше. Французские гусары подъезжали к шатрам, стреляли у него под носом из своих длинных пистолетов, а его солдаты прирезали всего лишь несколько солдат с аванпостов.
Каждое утро перед ним среди освещенного солнцем моря травы вставали валы и стены города, засаженные деревьями. Любуясь высокими остроконечными колокольнями, лиловым небом над ними, влажным от дождя, с большими голубыми «окнами» на горизонте, он подумал, что здесь можно было бы пожить. Однажды вечером, когда кавалеристы привели к нему пленных, он подробно расспрашивал их через переводчика о старших офицерах, особенно подполковниках и полковниках, и зеленел от бессильного гнева.
Беренклау, приходивший в отчаяние от способа, которым Карл Лотарингский ведет войну, придвинул свои аванпосты к самым стенам города и через Вуича поручил Исаковичу попытаться в одну из ночей прямо из лагеря взять приступом большую каменную сторожевую башню, ворота которой целыми днями стояли распахнутыми. И вот безо всякой охоты и желания Исакович как-то ночью поднял своих офицеров и приказал тихонько разбудить солдат, которые по вечерам убегали под городские стены воровать по капустникам и бахчам. И пока они, заспанные и взлохмаченные, вылезали из шатров и сбивались как черные бараны в отары, Исакович указал офицерам на сторожевую башню, которая темнела в глубокой тишине предрассветных сумерек, точно далекая скала. В подзорную трубу уже хорошо можно было различить часовых на стенах, отдельные дома и кроны деревьев. Над полянами стелился молочный туман, доходивший лошадям до колен. В лагере никто и не подозревал о том, что готовится. Часовые у шатров, повозок, больших стогов сена и соломы спали, опершись на ружья, как пастухи на посохи, и не заметили их.
Исакович выехал из лагеря в звездный предутренний полумрак, в зелень трав, греясь теплом лошади, и направился к купе деревьев, чтобы осмотреть дорогу, по которой им придется идти. Среди широких зеленых полей, в тишине далеких земляных валов смутно темнела стена, на нее им предстояло наброситься с ревом еще до восхода солнца. Отпустив повод, он повернулся в седле и в утренних сумерках увидел, как на поляне вокруг офицеров, заряжая ружья и пистолеты, собираются его солдаты.
Лошадь все время чего-то пугалась, пятилась и непрестанно мотала головой. Исакович, сдерживая ее, снова ощутил тот восторг, который охватывал его перед атакой и был ему милее всего на свете. Тихая радость снова пронзила все его существо от затылка до пят, мурашки пробежали по спине, и он, пришпорив жеребца, поскакал к солдатам, чтобы вести полк на приступ. Быстрая езда, казалось, изгоняла недуг и так мучившую его боль в костях и суставах. Исакович вдыхал запах росистой травы и железа, ощущал тепло арабского коня, слушал удары его копыт и в один миг стряхнул с себя ночную одурь, винные пары, гнет грустных мыслей. Потом заорал во все горло солдатам, так круто завернув перед ними коня, что те даже шарахнулись. Исакович хотел, по обычаю, перед смертным боем сказать им несколько слов, помянуть святого деспота Стефана Штиляновича, побранив сначала за то, что они по ночам убегают из лагеря, шатаются по окрестным усадьбам крестьян и воруют что попало, как вдруг вдали, в крепости, заиграла труба.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Французский король захотел по пути ненадолго посетить осажденный Страсбург и произвести смотр своим войскам. И он осуществил свое желание как раз в то самое утро, когда задолго перед рассветом Вук Исакович намеревался со своим Подунайским полком по приказу барона Беренклау захватить одну из плохо охраняемых сторожевых башен города, перед которой не было ни траншей, ни аванпостов.
И вот под рев труб французские пехотные полки и конные части стали выходить из города, спускаться с земляных валов на поляну и строиться для церемониального марша перед большими шатрами своих аванпостов почти на расстоянии выстрела от австрийского лагеря. За ними, крича и размахивая шляпами, сбежались и жители города.
Чтобы поглядеть на юного короля, примчались на поляну кавалеристы, сбежались офицеры из ближайших французских лагерей, сотни и сотни мушкетеров, а кавалеристы королевской гвардии носились взад и вперед между двумя живыми стенами застывших рот. Тут и прокатила королевская коляска, запряженная восьмеркой белых лошадей, сопровождаемая эскортом кавалькады гарцевавших на своих скакунах с саблями наголо гвардейцев, то и дело с опаской озиравшихся на белые и пестрые шатры австрийского авангарда.
Пушки крепости приветствовали короля тремястами выстрелами, а войска — тремя залпами.
Исаковичу и его офицерам, которые, лежа в траве, за всем этим наблюдали и в подзорные трубы и невооруженным глазом, не оставалось ничего другого, как не соваться в эти дела. Сойдя с лошадей, они молча переглядывались в ожидании нового приказа Беренклау.
Тем временем Карл Лотарингский заключил перемирие, и в тот же день в сербских лагерях поднялись крики, вопли, запели гусли, закружилось коло[4]. Всюду били в барабаны, глашатаи выкрикивали приказы, грозившие солдатам смертью за грабежи во время перемирия, даже за воровство фруктов или овощей из соседних садов можно было лишиться головы.
И Подунайский полк снова захлестнули крик и шум; солдаты ходили с растрепанными пучками соломы и сена в космах, от них несло порохом и говяжьим жиром, которым они смазывали себе ноги, ножи, ружья, патроны и ремни; до обеда они упражнялись в стрельбе залпами в три ряда, а после обеда — в разучивании ответа на приветствие главнокомандующего, причем правильно они могли произнести лишь одно латинское слово «виват», а Каролус и в тысячный раз произносили Калорус, дукс — дус, а Лотарингия — Лотрагиния.
Но как только темнело, несмотря на часовых и угрозу наказания, измученные и голодные солдаты разбегались по окольным селам в поисках съестного. Исаковичу казалось, что он сойдет с ума, если эта война еще затянется. Подобно Вуичу, Марковичу и другим командирам, он целыми днями торчал перед шатром комиссара, чтобы раздобыть провиант.
Он стыдился драных шатров, малого количества повозок и одичавших собак, которые бродили по лагерю. За ближайшими французскими постами видны были крепостные пушки, деревья, пасущийся под городскими стенами скот и крестьяне, собиравшие последние фрукты. Эту картину он видел изо дня в день, она напоминала ему игру облаков: те же поляны, те же строения, сторожевые башни, бастионы, батареи, люди, что трясли фруктовые деревья, а за ними — те же кусты, та же высокая конопля и голая равнина.
