Так, чуть позже, Аркадий и погиб, поднимаясь в четвертый раз, чтобы отвести лошадей. Пуля попала ему в живот; схватившись за ремень, он, теряя сознание, страдальчески пробормотал себе под нос: «Господи, господи!»
В ту же ночь Беренклау отдал приказ навести мост на остров, при этом погибло еще одиннадцать человек, а семерых ранило.
Вот так, без всяких околичностей начал редеть на Рейне Подунайский полк, неизвестно зачем и почему.
VII
Метались туда-сюда, как безголовые мухи; ели, пили, спали, чтобы в конце концов погибнуть по чужой воле и за чужой интерес, беглым шагом ступив в пустоту
Вся лотарингская кампания{17}, в которой участвовал во главе своих трехсот отборных солдат Вук Исакович, закончилась в несколько недель. Командующий авангардом, фельдмаршал-лейтенант барон Йоганн Леопольд Беренклау внезапной атакой захватил редуты под Майнцем, после чего сдался и город. Тогда перешел Рейн со своей армией и Карл Лотарингский. Спустя три дня, обменявшись несколькими пистолетными выстрелами с французскими гусарами, войска вошли в Вормс, а затем под проливным дождем без единого выстрела — в Шпейер. После трехдневной передышки они обложили крепость Сен-Луи, да тут и застряли. Канонада длилась целыми днями, ядра падали в лагерь, французы запрудили реку, и она разлилась, затопляя повозки, лошадей, пушки и чуть не утопив в грязи армию. Поскольку взять крепость приступом не удалось, войска обошли ее и двинулись к Страсбургу, куда как раз прибыл и французский король.
Тут было заключено перемирие, но ненадолго, вскоре снова начались стычки с французской кавалерией, затем войска получили задание пробиваться в Эльзас. Штурмом взяли Цаберн, потеряв в уличных боях немало людей, а в это время Тренк со своими хорватскими пандурами окружал в окрестных лесах и резал толпы оцепеневших от страха вражеских офицеров и солдат, находившихся в засадах.
Однако, едва лишь они углубились в неприятельскую страну, их потеснили, и они спешно отступили к Рейну, у села Дайнхайм перешли его и сожгли за собой мосты. Карл Лотарингский торопился в Чехию, потому что Пруссия вступила в войну.
Авангард превратился в арьергард, нападающие — в обороняющихся. На Дунай к Шердингу они подошли уже совершенно изнемогшие и больные и узнали, что будут зимовать в Верхнем Пфальце, где, по слухам, уже поумирало немало их кумовьев, братьев и дядьев в другой армии, находившейся в Чехии в лагерях варадинского полковника князя Атанасия Рашковича.
Бессмысленность происходящего была такова, что Вуку Исаковичу все время казалось, будто существуют два Вука Исаковича: один скачет на коне, орет, размахивает саблей, переходит вброд реки, стреляет в шуме и грохоте, идет на штурм Майнца или ясно отражающихся в воде стен крепости Сен-Луи, а кругом падают и остаются лежать на земле убитые; другой же спокойно, как тень, шагает рядом, смотрит и молчит.
Намерения фельдмаршал-лейтенанта Беренклау были ему неизвестны, и Вук Исакович держал полк в боевой готовности; поэтому дождливые ночи застали их под открытым небом, на долгих стоянках они оказывались без шатров и сменной одежды. Его совета спрашивали в последнюю минуту перед боем, а он понятия не имел о том, какой город будут брать и куда после этого двинутся. Не зная, за что они воюют, за кого воюют и с кем воюют, или не думая об этом, Вук Исакович шагал по полям сражений как по дорогам — грузный, тяжелый, совершенно безучастный ко всему. Его не произвели в подполковники даже после первых побед, и Вук Исакович перестал бриться, запустил себя до того, что, когда под Страсбургом его представляли Карлу Лотарингскому, он походил на одичалого медведя.
Горечь, снедавшая его душу, подступала к горлу и постепенно разлилась по всему телу, неся с собою болезнь, он мучился и втайне оплакивал себя. Кривоногий, привыкший вечно сидеть в седле, он обезножел в первом же бою. Ступни у него отекли, икры покрылись узлами, колено, которое перед отъездом ударила лошадь, не сгибалось. Живот опустился, щеки обвисли от самых ушей, глаза налились кровью. Давно появившаяся седина поначалу лишь на висках, что так нравится женщинам, сменилась быстро растущей лысиной; когда, умываясь на заре, он вытаскивал из ведра голову, все пальцы были в волосах. Губы посинели, дышал он с трудом, а послеобеденные боли в животе уже казались неизбежными и привычными, руки дрожали. Часто с каким-то забавно грустным видом — ни дать ни взять гусак на выгоне — он стоял между белыми шатрами на поляне, раскорячив ноги, склонив набок голову и устремив глаза в небо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
После всего пережитого в Вюртемберге он до того сник, что даже со своими едва разговаривал. Процедит несколько слов и умолкнет.
— Потрудитесь во славу и честь нашего полка накормить моим иждивением осиротевшие семьи, и да будет это в память имени моего, — сказал он при отступлении, стоя перед Цаберном, капитану Антоновичу, посылая его в город на разведку с несколькими всадниками.
Капитан, видя, как он обессилен и озабочен, и думая сделать ему приятное, сказал:
— Мне бы также хотелось пожертвовать что-нибудь во славу императрицы…
Исакович сердито его оборвал:
— Сладость богатства для вас, Антонович, есть суета сует. Пройдут, исчезнут все земные блага и слава царствующих. Аще в печали ко гробу приближахуся, виновник печали моей не императрица царствующая, а чрево мое недужное. Ступайте! — заорал он и отвернулся.
Ему порой казалось, будто его пробуждают ото сна, ото сна, который тянется лет десять, ото сна, в котором он ясно сознает собственную слабость и беспомощность. Не зная стратегических планов Карла Лотарингского, как, впрочем, и самих причин войны, Вук Исакович не интересовался ни фамилиями генералов, которые то появлялись на поле боя, то снова возвращались в тыл, ни названиями возникавших перед ним городов, на заре словно умытых, а после битвы — горящих; он не чувствовал за спиной Пруссии, как не знал, что перед ним Лотарингия. Ему было безразлично, удастся ли Марии Терезии короновать своего мужа после победы в Германии{18}, как, впрочем, и ей было безразлично, произведут ли самого Вука в подполковники. Из всей этой войны Вук Исакович запомнил лишь бесконечные метания, бессмысленные блуждания в знойные летние ночи и дождливые дни, когда не видишь положения городов, состояния крепостей, неприятельских позиций, а видишь горные скаты, берега рек, акации и изменчивое небо летних и осенних дней. Он прошел, точно во сне, по этим чужим краям до самого Рейна и поздней осенью вернулся на Дунай с тем же ощущением полной бессмысленности и ненужности всего происходящего. Он обрадовался слухам, будто они должны перейти горы и вступить в Чехию, чтобы сражаться против пруссаков в окрестностях Хэба, откуда недавно Рашкович перенес тело замученного и, как говорили в полку, отравленного деспота Георгия Бранковича{19}.
Жалея, как никогда прежде, своих солдат, он ни на ком не мог излить свою досаду, свою желчь, которая все больше и больше накипала на сердце. Месяцы прошли в ожидании чина подполковника, и это обострило его чувства, сейчас он яснее представлял себе несчастную судьбу своих солдат: рванье, в которое они были одеты, смрад раненых, не захотевших расстаться с полком, равнодушие, с которым их бросили под пушки. На все позиции, включая и полк Ивана Хорвата, им дали лишь одного лекаря, чтобы перевязывать раненых. Подполковник Арсений Вуич, командир двух полков, то и дело посылал к нему офицеров с просьбой одолжить денег, поскольку его обворовывали на поставках; во время перемирия начали вешать солдат, уличенных в малейшей краже, даже если они срезали в поле один-единственный кочан капусты.
И не только Вук Исакович, но и его офицеры и солдаты чувствовали себя опустошенными, после боев их шатало на ходу из стороны в сторону, как во сне. Солдаты не только не знали, где и за что воюют, но даже не сумели выучить имя своего командующего, которое должны были выкликать на параде, хотя их усиленно муштровали во время переходов. Две тысячи человек, выстроенных в каре, орали во все горло вслед за громкими выкриками офицеров: «фельдмаршал-лейтенант» — «фельдмаршал-лейтенант», «барон» — «барон», «Йоганн» — «Йоганн», «Леопольд» — «Леопольд», «Беренклау» — «Ребенклау», «Беренклау» — «Ребенклау». Тут не помогали и палки.
