Битвы запечатлелись в памяти Исаковича тоже какими-то обессмысленными и нелепыми. Например, та ночь, когда они форсировали Рейн. Беренклау три дня бродил с ними по лесам над Штукштадтом, подбираясь к Рейну. Одевшись простым солдатом, он тихо повел их, как зверей, вдоль берега через кустарник в лес. Там, у самой воды, они в полном мраке лежали на песке под зеленою листвой густых ветвей. Беренклау вынюхивал, что делается на противоположном берегу, прислушивался к гомону голосов и перекличке французских часовых. Теплая летняя ночь, тучи мошкары, щекочущая нос и уши трава. К утру руки и рубахи были в красных пятнах от раздавленных ягод. Случалось, что в темноте кто-нибудь оступался в ямину, полную воды, или в лужу с лягушками, после чего долго слышался приглушенный смех остальных. Слизняки падали за ворот, прилеплялись к лицу, к рукам, когда они спали.
После полуночи поднималась луна, и, чтобы себя не обнаружить, им приходилось неподвижно лежать, уткнувшись носами друг другу в грязные опорки и острые штыки, не смея шевельнуть головой. Перед ними ясно обозначалась шумная река, медленно вертевшая в своем потоке и перебрасывавшая порой на противоположный берег пни и ветки, которые французы встречали пальбой из ружей. Над залитыми лунным сиянием лесами стояла в те часы полная тишина, лишь изредка прерываемая далеким собачьим лаем из Майнца. Промокшие от утренней росы, прозябшие, солдаты, точно прилипнув к грязи, дожидались дня, прислушиваясь, как в вышине постукивают дятлы. В траншеях на той стороне четко различались силуэты французов.
Иногда Беренклау заставлял поднимать шум, чтобы французы подумали, будто лагерь снимается с места. Зажигали костры, дико орали и били в барабаны.
Решив наконец, что неприятель достаточно сбит с толку, фельдмаршал-лейтенант, дождавшись особенно темной ночи, подошел по берегу Рейна к Майнцу. И, договорившись с Исаковичем о форсировании реки перед рассветом, удалился, чтобы пригнать лодки.
Оставив солдат лежать в перелеске, Исакович спустился на песчаный берег и вошел в воду. Над ним было звездное небо, на той стороне — лес, а посреди черневшей реки — два небольших острова. Вокруг тишина. Сквозь тяжелые сапоги проникала влага. Усталым движением плеча он с удовольствием сбросил с себя накидку, ставшую тяжелой, и почувствовал, что еще холодно. Подняв пистолеты к самому носу, чтобы еще раз проверить, на месте ли пули, сунул их обратно, потом вытащил саблю, отбросил далеко на берег, к солдатам, ножны, неторопливо засучил правый рукав и, хотя его обнаженная почти по локоть волосатая рука покрылась гусиной кожей, разгоряченному телу это было приятно.
То было единственное в своем роде мгновение, которое всегда доставляло ему подлинную радость. Мгновение, когда казалось, будто сжатые пальцы срослись с эфесом и никакими силами их уже не разжать. То был могучий прилив сил, сладчайшее из всех наслаждений, когда словно утихали все боли, исчезали все недуги и он превращался в великана, который может остановить реку, вырвать с корнем дерево и рассечь облако.
Он слышал, как солдат тихонько добрался до его плаща и поднял его, потом увидел появившиеся из-за небольшого островка лодки. Вернувшись к полку, он быстро повел его через редкий лесок по течению реки к Беренклау, который ждал у лодок.
Никто не проронил ни слова.
У берега стояло двенадцать больших лодок с гребцами. Беренклау вскочил в первую.
Как только люди уселись, лодки двинулись вниз по течению и перебросили их к темному берегу острова.
Только-только светало, и в пятидесяти шагах еще ничего не было видно.
Бесшумно проплыв мимо кустов, они внезапно очутились на быстрине. Их завертело. Две первые лодки уткнулись в песок. Исакович еще видел, как Беренклау поднялся, а солдаты соскочили в воду, чтобы стащить лодку с мели, и тут же они потонули в предрассветном полумраке, а спустя миг показался противоположный берег.
Десять лодок едва слышно врезались в песок. Солдаты быстро выскочили на берег и схватили ружья, насыпали на полки пороху, сменили пистоны и взяли ножи в зубы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Французы еще ничего не замечали.
И только когда Исакович с несколькими солдатами показался на крутизне, один из неприятельских солдат дико вскрикнул. В этот миг подоспел с двумя отставшими лодками и Беренклау, и тишину ночи нарушил ритмичный рев: «Ма-ри-я Те-ре-зи-я!»
Загремели ружья, бешено затрещали пистолеты, раздались ужасные крики и вой. Сербы с ножами в зубах прыгали в траншеи прямо на головы французов.
Спустя полчаса, оставляя за собой падавших на землю и извивавшихся от боли раненых и умирающих, Исакович с горсточкой солдат пробился на главную улицу города; запыхавшись, обливаясь потом, с налитыми кровью глазами он шел, упираясь в стены домов своей окровавленной саблей, а его солдаты стреляли в темный провал улицы. Над ней почти что сомкнулись два ряда черных закоптелых островерхих кровель, недвижимых и пустых, в узкой голубой полоске над ними горела денница.
Вот так, без особой радости, но и без сожаления он пропустил парламентеров, направлявшихся к барону Беренклау договариваться о сдаче города, и телегу, нагруженную убитыми доверху, так что свисали руки и ноги.
Также без всякого удовольствия он услышал, что армия следует за ними и мост уже построен. Три дня, пока Карл Лотарингский перебрасывал войска, он, мертвецки пьяный, проспал.
Во сне ему привиделись два человека, головы которых он собственноручно рассек. Постепенно изглаживаясь из его памяти, они еще несколько дней маячили где-то за пределами сознания. Наконец они исчезли, но потом неожиданно воскресли, неясные и окровавленные, в разрезанных пополам красных арбузах, которыми в это время кормили полк.
Получив благодарность за взятие Майнца, полк остался стоять в авангарде, в болотах под Вормсом. Карл Лотарингский приказал выдать каждому солдату по серебряному флорину, и Вук Исакович их роздал после приличествующего случаю слова о великомученике царе Лазаре.
Через несколько дней полк привели под крепость Сен-Луи с особым заданием: взять стены приступом с помощью специальных траншей — апрошей. До́ма, под Варадином, он учил этому солдат больше всего.
Крепость Сен-Луи, глубоко врытая в землю среди болотистой низменности, утопала в зелени. С одной стороны ее защищал многоводный Рейн и его рукав, с другой — крепкие стены и скрытые, наполненные водой рвы.
Ночью было душно, кусали комары, днем среди густой травы царила мертвая тишина, лишь изредка пролетал ястреб или вспархивала стайка воробьев. И если бы не падали ядра, Исакович и его солдаты позабыли бы, где они находятся, — до того все это напоминало им учения под Варадином.
По ночам они завывали под гусли, опершись спинами о свежевырытую землю, которая сыпалась им за шиворот, и спустив ноги в болото, поросшее камышами, где прыгали лягушки.
Они пели, потому что многие были убиты, многие разболелись. Оплакивая мертвых и живых, они пели протяжно, завывая и причитая так долго, что неприятель начинал стрелять все реже и наконец умолкал совсем.
Вук Исакович велел построить для себя шалаш из лозы и камыша на краю глубокой, только что выкопанной траншеи, в которую с большим трудом втиснули две пушки. Шалаш был такой низкий, что приходилось влезать в него на четвереньках. Но лежа на широкой земляной лежанке и покрывшись попоной, он видел сквозь щели в камыше почти все окрестности города, крепость с ее стенами и свои траншеи.
И днем было на что посмотреть! Едва лишь стрельба немного стихала, солдаты начинали бродить, проваливаясь в болото, от траншеи к траншее, разнося кочаны капусты, тыквы, пригоршни фасоли до тех пор, пока французские бомбардиры не открывали по ним огонь. Тогда они пускались в бегство, бросаясь из стороны в сторону, ложась в лужи, в болото и прорывая себе путь, как поросята, сквозь тину, в которую падали ядра. А за потерянным кочаном выбегали иногда целой гурьбой.
Когда наступала тишина, прерываемая время от времени ружейными залпами и пушечной пальбой, Исакович, как сквозь сон, снова смотрел в неоглядное море камышей, на болота и крепостные стены. И снова видел себя в двух лицах, мысленно проходил через всю свою жизнь. Так он спокойно прожил несколько дней. Шалаш его совсем потонул среди кустов, ряски и шуршавшего над ним камыша.
