Да и фамилия у этого несчастного лейтенанта была Трупп. Сержант Боббикс, безусловно одобряя бережливость и осуждая насилие, не мог без отвращения думать про ужасную расточительность, при которой человека отправляют на самолете за тридевять земель, чтобы через два часа после прибытия разодрать в клочья. Никто не запомнил, каким он был по облику и характеру, а капитан Птичкард с капитаном Краббсом знали только, что новый офицер зашел к ним в оперативный отдел, чтобы сразу же быть посланным на смерть, и смущенно краснели, когда о нем заходил разговор. Единственные люди, которые могли его запомнить, — те, кто вылетел вместе с ним на задание, — тоже были разодраны в клочья.
Зато Йоссариан знал совершенно точно, кем был Трупп. Он был неизвестным солдатом, обреченным на смерть, потому что все неизвестные солдаты обречены на смерть и большего о них знать никому не дано. Они обречены, и этим все сказано. Трупп был никому не известен, даром что его пожитки все еще в беспорядке валялись на койке — почти в таком же беспорядке, как он оставил их три месяца назад, чтобы никогда не вернуться, — пожитки, насквозь пропитанные смертным духом, который он ощутил на мгновение два часа спустя и который пропитал всю эскадрилью, когда через неделю началась Достославная осада Болоньи, пропитавшая тлетворным ядом даже сырой зеленоватый туман над палатками и осенившая каждого человека, назначенного в полет, удушливой пеленой уготованного ему тления.
Полет на Болонью стал для них неотвратимо реальным, когда полковник Кошкарт добровольно вызвался разбомбить силами своего полка склад боеприпасов, недоступный для тяжелых бомбардировщиков, базирующихся в Италии, потому что они могут вести бомбардировку только с большой высоты. Каждый день отсрочки лишь приближал неизбежное, углубляя всеобщую тоску. Въедливое, гнетущее предчувствие гибели непреодолимо усиливалось под шорох обложного дождя, проступая на лицах людей, словно безжизненная, похожая на коросту белизна смертельного, но затяжного недуга. Всепроникающая сырость явственно припахивала формалином. И бесполезно было обращаться куда-либо за помощью, даже за медицинской, в палатку санчасти, закрытую по приказу подполковника Корна, чтобы люди не могли пойти к врачу, как в первый же ясный день, еще до корновского приказа о закрытии медпалаток, когда весь летный состав подкосила вдруг эпидемия диареи, что вызвало еще одну мучительную отсрочку. Избавленный от приема больных закрытой дверью медпалатки, доктор Дейника коротал промежутки между дождями на высокой табуретке, немо и безучастно, будто нахохлившийся коршун, впитывая в себя атмосферу всеобщего страха, а над ним висела пришпиленная к брезентовой двери картонка со зловещим объявлением, которое написал ради шутки капитан Гнус и которое доктор Дейника решил не снимать, потому что какие уж тут шутки. Объявление, написанное на картонке цветным мелком, гласило: «Закрыто по чрезвычайным обстоятельствам до особого извещения. Смерть в семье».
У себя в эскадрилье, доплыв однажды вечером на волнах всеобщего страха до медицинской палатки, Дэнбар неуверенно просунул голову в дверь и почтительно обратился к темному силуэту доктора Стаббза, сидевшего в полумраке перед бутылкой виски и грубой крышкой от какого-то медицинского сосуда, куда была налита продезинфицированная вода.
— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил его Дэнбар.
— Отвратительно, — ответил доктор Стаббз.
— А что вы здесь делаете?
— Сижу.
— Так приема-то вроде нет?
— Нет.
— Зачем же вы здесь сидите?
— А где мне еще сидеть? Не в офицерском же клубе, чтоб ему сгинуть, с Кошкартом и Корном? Вы знаете, что я здесь делаю?
— Сидите.
— Да не в палатке, а в эскадрилье. Бросьте со мной умничать. Что, по-вашему, делают врачи в эскадрильях?
— Сидят у закрытых дверей медпалаток, — ответил Дэнбар.
— Ну так вот, если ко мне придет больной, он без всяких проволочек получит освобождение от полетов, — клятвенно удостоверил доктор Стаббз. — И плевать я хотел на их трепотню.
— Нет у вас такого права, — напомнил ему Дэнбар. — Вы что — забыли приказ?
— А я вкачу больному такой укол, что он не только летать — ползать потом весь день не сможет, — сказал доктор Стаббз и ехидно хохотнул. — Надо же, до чего удумались — отменять приказами врачебный прием! Рылами, голубчики, не вышли. А-а, дьявольщина, опять! — Снова начался дождь: зашелестел в листве деревьев, забулькотел в лужах и потом, словно бы успокоительно бормоча, приглушенно забарабанил по брезентовым скосам палатки. — Все, к дьяволу, отсырело, — с омерзением проговорил доктор Стаббз. — Даже сортиры переполнились и блюют на пол зловонной жижей. А мир смердит, как покойницкая.
Когда он умолк, воцарилась почти бездонная тишина. Наползла ночная темень. Палатка напоминала склеп.
— Зажгли бы вы свет, — предложил доктору Стаббзу Дэнбар.
— Нет у меня света, — откликнулся тот. — Лень заводить движок. Раньше я с огромной радостью спасал людям жизнь. А теперь вот думаю: ну какой в этом, к дьяволу, прок, если их все равно пошлют на убой?
— Есть прок, и очень даже большой, — заверил его Дэнбар.
— Думаете, есть? А какой?
— А такой, что чем успешней вы продлите им жизнь, тем будет лучше.
— Да зачем, если их все равно убьют?
— А тут весь фокус в том, чтобы об этом не думать.
— Плевать на фокусы. Прок-то в этом какой?
— А черт его знает, — подумав, отозвался Дэнбар.
Сам он не знал. Предстоящая бомбардировка Болоньи должна была вроде бы его радовать, потому что минуты ожидания тянулись как часы, а часы превращались в столетия. Но он извелся и замучился от предчувствия, что его убьют.
— Так вы и правда хотите еще кодеина? — помолчав, спросил Дэнбара доктор Стаббз.
— Да-да, это для моего друга Йоссариана. Он чувствует, что его убьют.
— Для какого, к дьяволу, Йоссариана? Кто такой Йоссариан? Что еще за дьявольская фамилия — Йоссариан? Это не тот ли тип, который упился на днях в офицерском клубе и затеял потасовку с подполковником Корном?
— Тот самый. Он ассириец.
— Псих он, а не ассириец.
— Ну нет, он-то не псих, — возразил Дэнбар. — Он клянется, что не полетит на Болонью.
— Так об этом-то я и толкую, — подхватил доктор Стаббз. — Он один тут не сумасшедший, даром что псих.
Глава одиннадцатая
КАПИТАН ГНУС
Капрал Колодный узнал об этом первый — когда в разведотдел позвонил дежурный полковой штабист — и был так ошарашен, что крался по палатке к столу капитана Гнуса на цыпочках, а услышанную новость сообщил ему невнятным от страха шепотом; однако капитан Гнус, который дремал до этого, взгромоздив тощие ноги на стол, воспринял весть Колодного с радостным оживлением.
— На Болонью? — весело заорал он. — Ну, чтоб меня… — Его одолел забористый хохот. — Так на Болонью? — между взрывами хохота выговорил он и в счастливом удивлении покачал головой. — Вот это да! Ух и хороши же будут у них у всех морды, когда они узнают, что им предстоит полет на Болонью! У-ху-ху-ху-хо!
Он хохотал от всей души — впервые с тех пор, как его обошел майор Майор, назначенный по приказу Кошкарта командиром эскадрильи, — а чтобы полнее насладиться своей радостью, он лениво поднялся и вплотную подступил к барьеру, на который кладут перед полетом подготовленные для бомбардиров карты.
— Да-да, оглоеды, на Болонью, — без устали повторял он, радостно вглядываясь в лица бомбардиров, с недоверием спрашивающих его, действительно ли их посылают на Болонью. — Именно туда, оглоеды, у-ху-ху-ху-хо! Жрите что приказано, оглоеды, теперь-то уж вам не выкрутиться!
Когда последний бомбардир ушел, капитан Гнус вылез из своей служебной палатки, чтобы приятственно понаблюдать, как воспринимают эту новость остальные члены экипажей, собравшиеся с полетным снаряжением — касками, парашютами и бронежилетами — у четырех грузовиков, которые ждали их для доставки на аэродром. Капитан Гнус, высокий, плоский, угрюмо расхлябанный в движениях человек с рыжеватой щетиной на угловато-заостренном бледном лице и усами-недоростками под хрящеватым носом — он брился раз в три, а то и четыре дня, — совершенно правильно предугадал, что получит удовольствие. На лицах у назначенных в полет людей явственно проступал цепенящий страх, и капитан Гнус удовлетворенно позевывал, жизнерадостно стряхивал дремотную вялость и сладострастно похохатывал, предлагая в очередной раз кому-нибудь из оглоедов жрать что приказано.
Бомбардировка Болоньи обернулась для капитана Гнуса первым по-настоящему радостным событием с того дня, когда, после гибели над Перуджей капитана Дулуса, его почти назначили командиром эскадрильи. Радиограмма о смерти Дулуса открыла перед ним самые радужные перспективы. Он сразу же логично рассудил, хотя никогда об этом раньше не думал, что преемником командира должен стать именно он. Во-первых, он был командиром разведотдела и, значит, неизмеримо превосходил мудростью тех офицеров, которые летали, постоянно рискуя жизнью, на боевые задания. Во-вторых, он не летал на боевые задания, а значит, был опять же мудрее всех других командиров эскадрилий, которые летали, и мог выполнять свой долг перед родиной сколь угодно долго. Чем больше капитан Гнус думал об этом, тем яснее ему становилось, что он прав. Оставалось только умело обронить в нужном месте нужное словечко — и как можно скорей. Он поспешил к себе в служебную палатку, чтобы наметить план действий. Усевшись в свое вращающееся кресло, взгромоздив ноги на стол и закрыв глаза, он принялся размышлять, как прекрасно все устроится, когда его назначат командиром эскадрильи.
