*
Остановив коня под деревом – оно все в горлинках – свищу
я песню такую чистую, почище обещаний, что сдержат реки этим
берегам. (Листва живая поутру подобьем славы…)
* * *
И не то чтоб не был печален человек, но просыпаясь до света дня
и с осторожностью ведя общенье со старым деревом, и
подбородком упершись в последнюю звезду, он видит
в глубинах неба
натощак нечто большое и чистое, клонящееся к наслажденью…
* * *
Остановив коня под деревом воркующим, свищу я
песню чистейшую… Мир всем, которые умрут и не увидят этого
дня. Но вот от брата моего, поэта, пришли известия. Он сочинил
еще одну вещь очень нежную. И некоторые с ней уже знакомы…
Перевод с французского Г. Погожевой
Из ирландской поэзии
Шеймус Хини
Оденеск
Памяти Иосифа Бродского
Помнишь, Йозеф, под какой
ритм метрической стопой
Оден шел затакт и в такт,
провожая Йейтса так.
Оттого-то в этот день,
где мелькнула Йейтса тень,
(дважды смерть о той поре —
двадцать восемь, в январе)
в тот же путь иду опять
в стопах горе измерять.
Шаг, катрен, за шагом шаг,
как и следует в стихах.
Так – хорей, хорей, удар —
метры меряет беда.
Повторение – закон,
вызубрен со школы он.
Также в мире и в поэте —
повторенье хлада смерти.
Леденеет летный путь
в Дублине, и стынет грудь.
У Горация нет од,
чтоб разрушить этот лед.
Ни топор и ни катрен
не разрубят этот плен.
Лед с архангельскими бликами
месяца двуликого.
Лед, как в Дантовом аду,
сердце вымерзло во льду.
Водку с перцем ты привез
в Массачусетс в злой мороз.
Сердце мне согрел и дух
перед общим чтеньем вслух.
Водка с перцем или без,
виски, аквавит, шартрез
не вернут крови щекам,
цвета шуткам и стихам.
Каламбур на грани фола —
шутки с сектой, секс-и-колой.
Вопреки всему всерьез
пил, курил, как паровоз.
Паровоз идет на Запад
по Финляндии. Азартно
хлещем рифмой – сто на сто,
словно картою – о стол.
Лясы точим. По жаре
направляясь в Темпере.
(Словно Ленин, в свой черед,
только – задом наперед.)
Не вернуть тех дней, увы,
запрокинутой главы —
точно с крыши разум съехал
вспышкой разума и смеха.
Каламбуров не вернуть,
как и спешки в стихо-путь.
Стансов странствием гоним,
ты к вершинам шел по ним.
Носом вверх, стопою в пол,
ты английский так завел,
как авто угнал бы ас
(с русским баком про запас).
Обожаемый язык
к смертной пыли не привык:
как ни верил ты словам,
тленный плен тебя сковал.
Земляные пироги
на пиру у мертвых – гимн
Гильгамешу – и завет
Одена: вкуси, поэт.
Электрический свет
Воск свечи застывал с разводами сажи от фитиля…
Сбитый ноготь большого пальца
с поверхностью выщербленного жемчуга
был в древних кварцевых морщинах.
Я впервые увидел электрический свет
в доме, где она сидела в шлепанцах на меху,
год-вздох, год-выдох, на том же стуле,
шептала голосом, громче которого был лишь шепот.
В ту ночь мы оба отчаялись, когда меня
оставили там, и я плакал и плакал
под одеждой, под напрасно горящей лампой
в спальне всю ночь. «Боже, ну что,
что болит у тебя, дитя?» Срочные
давние дальние боли, страшнее
пещерных вод. Ее беспомощность не помогла.
………………………………………
Возвращенье хрипа, дуновенье шепелявых согласных.
Всплески между судном и доком, куда,
animula, я со временем возвращаюсь живым,
с поворотом и плеском парома вниз по озеру Белфаст
к до краев застекленному транспорту поездов,
к самой сути «Вот-ты-где-где-ты?»
поэзии. Спины домов подобны ее спине.
Скотобойни и прессы во дворах, выходящих
к полустанкам морской Британии,
золотые поля пшеницы.
Я приехал в Саутворк, выйдя из пасти туннеля
на солнечный свет, где дышала Темза.
Если встать на стул с выгнутой спинкой, я мог дотянуться
до выключателя, мне разрешали, за мной наблюдали.
Касанием крошечной кнопки включить волшебство.
Повернуть их ручку без проводов, чтоб зажегся свет
на шкале. Мне разрешали, за мной наблюдали,
как я вольные волны ловил на всех станциях мира.
А потом все ушло. Завершились новости
И Биг Бен. Отключили радиосеть,
за выключением – тишина, кроме
тиканья спиц для вязанья и ветра
в дымоходе. Она сидела в шлепанцах на меху,
над нами сиял электрический свет, я боялся
грязного кремнеобразного излома ее ногтя.
Жесткий, блестящий, он, наверно, все еще там
среди бусин и позвонков в земле Лондондерри.
Из сумки
I
Из сумки Дока Керлина мы все.
Он приезжал с ней, исчезал в дверях
и появлялся снова, чтоб помыть
носатые пузатые свои
в тазу ладони. Открывалась нам
(цвет ушка спаниэля изнутри)
изнанкою зияющего рта
пустая сумка. Доктор, как факир,
разматывал нас, прятал инструмент,
перевязав и обернув его,
как фартуком, назад, в ее нутро;
затем он с пухлой сумкою в руках
