— М-м-м?.. — она хитро прищурилась. — Ну, я сама спросила. Но теперь хочу с тобой напиться. И выведать все твои страшные тайны, — сладко потянулась она.
Его палец скользнул вокруг её пупка, обогнул маленький шрам от аппендицита, двинулся в другую сторону — к татушке. Крошечная феечка на крошечном цветке тоже хитро улыбалась — озорная, славная, дерзкая. Совсем нецеломудренная.
— Какая славная малышка, — погладил он большим пальцем рисунок, положив руку Крис на живот. Гладко выбритый лобок уже слегка кололся, и она вздрогнула, застонала и выгнулась, когда его пальцы скользнули ниже.
— Не останавливайся, — потёрлась она попкой о его неукротимое желание.
И разговоры сами собой иссякли…
Их, наверное, потеряли.
И это было, мягко говоря, нехорошо — устроить бесстыжую оргию на мамином дне рождения. Но эта горячая девчонка отдавалась как в последний раз, а он брал её, словно они прощались.
Их связь высекала такие искры, что они рисковали сгореть дотла прямо здесь и сейчас.
Но лишь для того, чтобы заново встретиться в следующей жизни.
Чтобы встречаться в каждой следующей жизни, потому что зачем ему теперь любая, самая замечательная жизнь, если её там не будет.
— Пора. Надо идти, — выдохнул Мир, с трудом отрываясь от её губ. — Я выйду первым, — потянулся он за брюками.
— Нет, давай я. Ты мокрый, — провела она ладонью по его лбу, вытерла руку о простыню и подняла с пола платье. — У тебя минут десять.
— О, так я даже успею выспаться, — улыбнулся Мир.
— Угу, — поцеловала она его улыбку и достала из сумочки трусики.
Он укоризненно покачал головой. Она невинно пожала плечами.
— Долгожданная моя, — подтянул он её к себе, скользнул пальцем по упругому соску под тканью, — ты же понимаешь, что бы ты ни сказала, я тебя всё равно не отпущу. И не отдам. Ни за что. Никому. Особенно твоему Ротману.
— Конечно, отдашь. Ты же хороший мальчик. И будешь думать прежде всего о моём счастье.
— Я плохой мальчик. И буду думать о своём.
— М-м-м… Позовёшь меня замуж? — стоя на коленях, она убрала чёлку с его лба и заглянула в глаза.
— Считай, уже позвал.
Она засмеялась.
— А сколько у нас будет детей?
— Сколько будет — все наши.
— Звучит заманчиво, но, к сожалению, я уже дала обещание другому парню.
— Ты шутишь?
— Нет. Я обещала выйти замуж за Ротмана, если он встанет на ноги.
— И, если он встанет?..
— Упаси его бог не встать.
— Не понимаю, — покачал головой Мир.
Она вздохнула.
— Ты славный, Миро̀. Нет, ты самый лучший. Но всё сложно, — провела она пальцем по его щеке. — Ты знаешь, что женщина никогда не забудет мужчину, с которым ей было хорошо?
— Да, это сказал один, видимо, обоим нам известный сыщик в одной популярной книжке, что лежит у меня на окне. Но, кажется, он говорил, что женщина всегда возвращается к мужчине, с которым у неё был незабываемый секс.
— Не будем цепляться к терминологии. Мы же оба поняли, что это значит.
— И какие мужчины тебе нравятся?
— Умные.
— Хм…
— Вот если, например, у мужчины сильные руки, накачанный пресс и красивая задница — он умный, — улыбнулась она. — Ты — очень умный, Миро̀.
Мир засмеялся.
Она позвала его пальцем, хотя он и так был ближе некуда.
— Ты потрясающий, — шепнула она ему на ухо. — Я буду тебя помнить.
И выскользнула, словно её никогда и не было в его объятиях.
Дверь скрипнула. В комнату ворвались вечерняя прохлада и громкая музыка.
— Нет. Нет! Не надо меня помнить, — подскочил за ней Мир, забыв, что голый. — Это Ева, да? Это из-за неё? Она тебе что-нибудь сказала?
— Ева? — удивилась Кристина. Она остановила его взглядом в дверях, посмотрев на пах. Мир сделал шаг назад в комнату. — Девушка, что забита у тебя в телефоне «Она»? А что она могла мне сказать?
— Да что угодно. Что-то из-за чего ты не хочешь… большего. Продолжать. Встречаться.
— Нет, мой дорогой Миро̀, — покачала головой Крис. — Ева тут ни при чём. Да и вряд ли меня бы остановила какая-то Ева, будь она хоть первой женщиной на Земле. Ты сам захочешь меня забыть, когда узнаешь. Но я не прощаюсь, — подмигнула она. — Вечер ещё не закончился.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Глава 19
Когда Мирослав вышел из гостевого домика, можно сказать, вечер был в разгаре.
И ужин тоже. Все ходили с тарелками. По газону белели использованные салфетки. Разговоры стали эмоциональнее, смех громче.
Мир обошёл весь сад. Но ни Кристину, ни мать не нашёл.
— А где? — неожиданно наткнулся он на её тренера. Он то тут что делает? — Где…
— Ирина Владимировна? — переспросил парень и сделал пас руками, по которому Мир понял: мать напилась.
Это случалось с ней редко. Только после больших потрясений. Но, видимо, сегодня был именно такой день.
Мир пробежался по дому. По саду. Спустился в подвал. Проверил винный погреб. Сходил к бассейну.
Чёрт! Он словно был не в собственном доме, а на какой-то чужой вечеринке, где никого не знал.
— Мам! — крикнул он в отчаянии, снова вернувшись в гостиную. — Мама! Мам!
Мажордом прижал палец к губам, призывая к тишине, и показал на крышу:
— Они там.
— Они?
— Ваша мать и ваша девушка, — профессионально вежливо склонился мужчина в ливрее.
— А отец?
— Кажется, они с вашей мамой повздорили, потом он уехал, а она принесла из подвала вино, и они с вашей девушкой поднялись, — снова показал он пальцем в небо.
Чёрт! Раз в ход пошло́ коллекционное вино, всё даже хуже, чем Мир предполагал.
— Да чтоб всех этих строителей… — чертыхался он, поднимаясь по узкой неудобной лестнице на крышу.
И едва высунул голову, когда услышал мамин голос, эхом звучавший в застеклённом куполе солярия, обычно открытом летом в хорошую погоду, как сейчас.
Чернильное небо. Мерцающие звёзды. Сияющая среди облаков луна. Удивительно, какой яркой она бывает — света хватало, чтобы Мир видел всё на тёмной крыше как на ладони.
— Уже и любви нет, да особо, наверно, никогда и не было, — вздохнула его мать. — Всё, что нас связывало — это общая боль, общие дети, потом только сын. А всё равно что-то ему до сих пор доказываешь, доказываешь и доказываешь. Что я не хуже. Что тоже чего-то стою. Я, а не только его компания. А он прёт вперёд, как танк, и не оглядывается. И всё-то у него получается, неважно плюют ему в спину или кричат «Браво!». Он — Сарматов, он — «Экос», он — глыба. А я… только женщина, что родила ему сына.
— Разве этого мало? — голос Крис звучал тепло, сочувственно, понимающе. — Разве, если бы хотел, он не завёл себе ещё детей? От других женщин.
— Дело не во мне, — покачала головой мама. — После всего, через что мы прошли, детей он больше не хотел.
Мир так и остался стоять на лестнице. Со своего места ему было видно два пляжных кресла, на которых устроились мама и Крис. Между креслами — стол с бутылками. Две руки с бокалами. Две головы на удобных подголовниках: светлая и тёмная. Два красивых женских профиля в свете луны.
Мамина голова качнулась:
— Я плохая мать.
— Ирина Владими…
— Не спорь, Кристина, — возразила она. — Я не знаю, как это у меня получается: нежно отчаянно любить своего ребёнка и вести себя так, как веду себя я. Такой ущербной, видимо, родилась. Я понимаю, что говорю не то, делаю не то и веду себя как последняя сука, но всё равно словно пру как паровоз по рельсам, проложенным однажды в никуда, но не свернуть, не развернуться. И ничего уже не исправить.
Она допила. И подлила себе снова в стоящий на столе бокал.
Девушка его мечты лишь качнула тёмной жидкостью в своём бокале, держа его за тонкую ножку.
Мирослав замер, боясь шелохнуться.
— Он думает, что его родили только затем, чтобы спасти Серёжу, — горько усмехнулась мать.
— А это не так?
— Нет! Совсем не так, — горячо возразила она. — Серёжа только-только заболел, когда я забеременела снова. Ему было три. И я очень хотела второго ребёнка. Но тут первому ставят этот ужасный диагноз. И я просто испугалась, что не потяну двух детей: одного больного и одного грудного, беззащитного, крошечного. Я испугалась, что не справлюсь, что меня не хватит на двоих, — она вздохнула. —И я не справилась. Никто не понимает, что такое больной ребёнок в семье, пока сам не столкнётся. Здоровый всегда в его тени. Он может быть самым лучшим, самым замечательным ребёнком на свете, но на него просто не остаётся сил. И чем он лучше, добрее, послушнее, тише, беспроблемнее, — а он старается быть таким, потому что понимает: брат болеет, родителей не нужно беспокоить — тем хуже для него. Вот такая жестокая правда жизни.
