Словесный портрет: рост выше среднего, худощав, лицо узкое, с впалыми щеками, лоб прямой, глаза светлые, волосы редкие. Свободно владеет немецким, французским языками, хуже польским. Особых примет не имеет.
Опасен при задержании.
21
Стоило Краснову взглянуть на лист с четко отпечатанным текстом и подпись, как стало трудно дышать: лоб атамана покрыла испарина, что случалось даже при мимолетном волнении. Пришлось расстегнуть на вороте мундира пуговицу.
— Генерал просил передать вам свои поздравления с успешно начатой операцией, — мягко и вкрадчиво доложил Синицын. — Он верит и надеется, что ваши люди, которых абвер намечает забросить в район Придонья Сталинградской области, в ближайшие дни (а может, и часы) помогут быстрейшему продвижению к Волге доблестных и непобедимых армий рейха. Первая группа, которую вы имели честь благословить вчера вечером, начала свою активную деятельность и готова к приему десанта. В эфир группа вышла без опоздания, в точно обусловленное время. На рации работал наш радист — его радиопочерк и индивидуальные особенности передачи подтверждаются функабвером.
«Мои страхи и опасения были напрасны и ничем не обоснованы! — подумал Краснов, потирая ладони. — Радиограмму, прежде чем показать мне, конечно, уже прочитали в штаб-квартире абвера. Меня поздравил сам всесильный герр Розенберг, этот прибалтиец с печальным лицом! Теперь мне станут больше доверять, выше ценить и поддерживать каждое мое предложение! Еще бы: вчерашним эмигрантам, которые десятилетия прозябали на задворках Европы, удалось то, на чем неоднократно сворачивали шеи многие немецкие агенты, не умеющие закрепиться в советском тылу и скандально провалившиеся при первых же шагах».
Краснов не сводил прищуренных глаз с листа, который чуть дрожал в руках.
«Я знал, я верил, что моих людей встретят как долгожданных освободителей от большевистского ига! Иначе и быть не могло! Ликвидировать на Дону Советскую власть должны русские люди, точнее, казаки, это наше кровное дело! Лишь мы, долгие годы страдавшие вдали от родины, заслужили почетное право первыми вступить на родную землю».
Он еще раз перечитал короткое письмо Розенберга, затем снял очки и стал протирать бархоткой стекла.
«Надо немедленно сообщить Семену. Племянник будет рад моему большому успеху», — решил Краснов и потянулся к телефону. Набрал на диске номер и, услышав в трубке голос адъютанта племянника, потребовал:
— Соедините с господином Красновым! Немедленно!
— Кто изволит спрашивать? — спросили в трубке.
«Странно, что меня не узнали по голосу сразу», — Краснов сдержался, чтобы не накричать, и сказал:
— Дядюшка изволит спрашивать! Атаман!
НЕИЗБЕЖНЫЙ ФИНАЛ
Бессильно опустив плечи и положив на колени вздрагивающие кисти рук, Краснов безучастно, потухшим взором смотрел на членов Военной коллегии Верховного Суда СССР.
Рядом с дряхлым атаманом на скамье подсудимых сидели пятеро, те, кто, как и Краснов, некогда обивал порог имперского министерства оккупированных Германией восточных областей на Литценбургенштрассе.
Один из членов суда был с коротко подстриженной бородкой, и Краснов невольно подумал о Дзержинском, чей портрет висел в коридоре.
«Встречал ли я Дзержинского в Смольном институте, куда второго ноября семнадцатого года был доставлен большевиками из Гатчины? — Атаман потер лоб. — Помнится, допрашивал меня человек в пенсне, был он удивительно худ, с серым лицом, ввалившимися щеками. И беспрестанно курил. Милейший начальник штаба моего корпуса полковник Попов с иронией заметил, что этот представитель нового правительства Советов неизлечимо болен и вряд ли доживет до „светлого царства“ социализма… Но был ли это сам Дзержинский или кто-то иной?».
Времени для размышлений у Краснова было более чем достаточно: показания суду давали соседи по скамье, кто вместе с белогвардейским атаманом активно сотрудничал с фашизмом и сейчас, под тяжестью неопровержимых улик, признавался в совершенных тягчайших преступлениях против Советского Союза, мира и человечества.
На вопросы отвечал бывший князь и белогвардейский генерал, участник корниловского мятежа Султан-Гирей Клыч.
С первого дня нападения Германии на СССР князь верой и правдой сотрудничал с разведывательными органами СС. Когда же германская армия вступила на земли Северного Кавказа, начал подбирать бургомистров и выявлять коммунистов, призывал горцев к вооруженной борьбе с Красной Армией.
— Вскоре я убедился, что никакой вражды к коммунистам у народов Северного Кавказа не было и нет и призывать к расправе над ними рискованно. Когда же немцы расстреляли многих жителей моего родного аула Уяла, я понял, что организовать антисоветское движение на моей родине невозможно…
«О чем это князь? — поднял голову Краснов. — Ах да, бьет себя в грудь…»
Слушать показания соседей было скучно: Краснов заранее и чуть ли не наизусть знал, что могут сказать на процессе его недавние сподвижники, о чем поведать, в чем признаться.
«Если бы англичане, к кому я с племянником бежал в Северную Италию два года назад, в сорок пятом, не передали нас представителям Советской Армии, мы бы не сидели теперь здесь, — продолжал размышлять Краснов. — Жаль, что они отвергли предложенные нами услуги, сочли за военных преступников и поторопились от нас избавиться…»
Он обернулся, чтобы подбодрить племянника, но Семен Краснов пристально смотрел на членов суда и не заметил взгляда дядюшки.
Бывший офицер лейб-гвардии императорского полка, Семен Краснов в эмиграции стал активным участником многих белогвардейских организаций — от РОВСа до «Комитета по делам русской эмиграции», — был назначен германскими властями начальником штаба главного управления казачьих войск, за преданную службу рейху получил три ордена и был произведен в генерал-майоры вермахта.
«Лысеть начинает дорогой племянничек, — с грустью отметил Краснов. — Скоро станет обладать такой же лысиной, как и я… Скоро? — Атаман горько усмехнулся. — Вряд ли Семен дождется, когда у него выпадут последние волосы. Уж больно мало дней отмерила нам судьба в лице Военной коллегии…».
— По указанию руководства СС и лично рейхсфюрера Гиммлера, летом 1944 года мой «казачий корпус» влился в «Русскую освободительную армию» под командованием Власова… — донеслись до атамана слова, произнесенные эсэсовским генералом фон Панвицем, и Краснов подумал:
«Поспешил советский трибунал в сорок шестом году с вынесением приговора господину Власову, ох, поспешил! Не поторопись трибунал повесить бывшего советского генерала — сейчас бы он сидел рядом с нами. Подле меня или Шкуро».
Краснов с неприязнью — еще жива была старая вражда двух белогвардейцев — покосился в сторону Шкуро.
Был Шкуро в своей старой черкеске с газырями. Есаул в годы гражданской войны отличался исключительной жестокостью. Заручившись поддержкой английского командования, Шкуро вербовал казачьих офицеров, создавая из них повстанческие отряды. Опираясь на кулаков, «волчьи сотни» есаула устраивали в станицах Кубани, Кисловодске, Владикавказе, Воронеже и Царицыне массовые казни. В эмиграции Шкуро принимал деятельное участие в «Совете Дона, Кубани, Терека», забрасывал в СССР диверсионные и террористические группы и… разводил кур, выступал на цирковых манежах Европы с джигитовкой. Когда же, на свою радость, был замечен нацистами, — получил под командование казачий резерв «русского охранного корпуса» при главном штабе войск СС. Под черным знаменем с головой волка в овале «батько» ходил с карательными рейдами по Кубани, Франции, Югославии. Руководил школой «Атаман» по подготовке диверсантов для подрывной работы в Советском Союзе. И так всю свою жизнь, без отдыха.
«Хоть и стал генерал-лейтенантом, а умом не поднялся выше есаула!» — скривил губы атаман.
— Подсудимый Краснов!
Атаман вздрогнул и, придерживаясь за загородку, медленно поднялся.
«На следствии я дал исчерпывающие показания. Зачем же снова рассказывать о том, чего я стараюсь не вспоминать и что страстно хочу начисто вытравить из своей памяти? А начинать рассказывать, видимо, придется с тех далеких времен, когда я был назначен флигель-адъютантом его императорского величества государя Николая Второго. Краснов поблескивал лысиной и хмуро смотрел на людей за судейским столом. — Что ж, копайтесь в моей биографии. Я в этом вам не помощник. Не желаю вспоминать о неудаче корниловского выступления летом семнадцатого года, о моем захвате осенью того же года Царского Села… Тогда я помог Керенскому бежать из дворца по подземному ходу, сам же был арестован. В Петрограде, в Смольном, куда меня доставили под конвоем, был вынужден дать честное слово прекратить борьбу, и стоило большевикам поверить мне и отпустить — тотчас бежал на Дон… Спросят, конечно, о моих давнишних планах по реставрации в России монархии, о теснейших связях в эмиграции с новым ставленником на российский престол великим князем, о моих методах засылки через кордон в Совдепию наших диверсионных групп…»
